А вот мой французский переводчик, который отличается невероятной рассеянностью… Зовут его Арно Ле Гланик, ему хорошо за сорок. По профессии и по образованию актёр и философ, он очень рассеянный и очень француз. Однажды где-то в центре Парижа он припарковал свою машину, никогда её не нашёл, а через два года получил извещение и квитанцию к оплате за утилизацию.

…Вчера был забавный и очень приятный эпизод. Ко мне забежал мой калининградский приятель, который старше меня на три года. Он очень весёлый, показно жизнерадостный, периодически истеричный, периодически депрессивный, то мечущийся, то беспробудно ленивый… То есть нормальный, слегка за сорок, недавно разведённый парень.

Он зашёл ко мне поболтать и попить чаю. А Лена и дочь Наташа разбирали какую-то задачу по математике, про велосипедистов. Задача за 6-й класс. Я в этих делах не участвую никогда: у меня по алгебре и геометрии в аттестате незаслуженные, явно завышенные тройки. Короче, чаю мы не попили, потому что приятель решил помочь разобраться с задачей, и пошло-поехало. Два взрослых человека и двенадцатилетняя девочка шумно, азартно, нервно решали задачу. Были возгласы: «Да кто придумывает эти учебники?! У нас всё было по-другому! Наташа, и у вас в классе дети такие задачи сами решают?!» или: «Да тут явная ошибка в условии, эта задача не решается!» В итоге они её решили и были счастливы вместе, а я с огромным наслаждением наблюдал эту картину. Они были прекрасны.

Школу я никогда не любил и никогда не был в ней счастлив. В первый класс я пошёл в Ленинграде. Потом мы вернулись в Кемерово, и там я ходил в 23-ю, 55-ю и, наконец, 21-ю школу – короче насмотрелся. 21-я была единственная в Кемерово школа с английским уклоном, а наш выпуск был первым. И хотя ненавистных учителей у меня не было, в школе мне никогда не нравилось. Но одного учителя я вспоминаю особо.

Когда мы учились в восьмом классе, нашим классным руководителем стал вернувшийся в нашу школу учитель математики Юрий Григорьевич, несколько лет проработавший в Ливии. Молодой, загорелый, атлетически сложенный, в отлично сидящем костюме, кудрявый, он был похож на похудевшего Джо Дассена. Ещё Юрий Григорьевич ездил на «Волге» и свободно говорил по-французски. Я учился у него очень плохо, можно сказать, вообще не учился, а он меня ни разу не упрекнул. Ставил за год тройку; за экзаменационную контрольную, которую я откровенно списал, тоже поставил тройку. Вот его я любил. В нём было всё не такое, как в школе вообще. В нём были свобода, достоинство и сила. Когда мы окончили школу, он пошёл с нами, с четырнадцатью выпускниками, в поход: мы сделали два плота и сплавлялись по реке Томи. В том походе мы впервые попробовали портвейн, а Юрий Григорьевич, хотя сам не пил, нам запрещать не стал и не ругался. Сейчас я поражаюсь, как он решился взять на себя такую ответственность: в школе даже не знали о том, что четырнадцать зелёных мальчишек и девчонок плыли по реке на плотах двести километров…

Вот такой был учитель: алгебре он меня не научил, как будто ничему не научил, он вообще был категорически не школьный человек – и при этом настоящий учитель.

А школу я не люблю за то, что там маленький человек впервые встречается с государством.

С неделю назад кто-то задал мне вопрос, который был мне приятен, – наверное, барышня. В вопросе заключался комплимент. А комплимент, как известно, и кошке приятен. Меня спросили, как я научился так классно завязывать шарф.

С этим связан интересный эпизод. Несколько лет назад я работал со студентами во Франции. Это были ребята, которые учились на актёров и режиссёров, они по собственной инициативе разучивали и играли отрывки из моей пьесы «Зима», переведённой на французский. Я всё просил их не пытаться делать эту пьесу русской пьесой про русских. А они где-то раздобыли шапки-ушанки, очень наивно изображали, как пьют водку… Я им говорил: «Вы видели американские фильмы про французов, про Наполеона? Смешно?» Они отвечали: «Очень смешно!» Я объяснял, что нам так же смешно смотреть, как кто-то изображает русских. И ещё я сказал: «Вы не сможете носить шапку-ушанку как русские. Туристов, которые покупают в Москве ушанки и напяливают их, сразу видно: русские люди надевают шапку каждый день и не задумываются об этом, а вы задумываетесь. Это точно так же, как никто не сможет носить шарфы так свободно, не задумываясь, и так классно, как французы».

На следующий день один студент пришёл и с весёлой укоризной сказал: «Вы лишили меня возможности завязывать шарф, я сегодня утром понял, что думаю, как это делаю, и у меня ничего не получилось».

Чтобы хорошо носить шарф, нужно носить его каждый день, нужно иметь шарфы для всех сезонов, нужно к ним привыкнуть как к ежедневной необходимости. И всё получится само собой.

Мы живём в квартале, который практически не был затронут войной. Наш дом и другие вокруг – в основном двадцатых годов постройки. Когда в новогодние праздники каждый вечер откуда-то доносятся залпы фейерверков, я думаю: «Вот сидели в нашем доме когда-то немцы в сорок пятом, слушали приближающуюся канонаду боя, как должно быть было им страшно!» Но дом они построили хорошо, спасибо им.

Когда-то вокруг нашего маленького озера у немцев был парк, а по озеру плавали лодочки. Сейчас оно сильно заросло и замусорено, но местные мужички ловят в нём рыбу. Попадаются маленькие щучки и карасики, я сам видел. Уток на нем по осени много, и лебеди залетают. А как в июне и июле квакают лягушки! В тёплые ночи у них любовь, и они поют – слышно даже в доме. Очень я люблю наш околоток.

Помню, как приехал три года назад впервые в Одессу. Кстати, нужно говорить ОдЕсса! Если вы скажете ОдЭсса, одесситы ответят, что нет такого города. Так же и в Перми надо говорить ПерЬмь, а не ПеРмь. Так вот, приехал в Одессу и сразу стал ждать всего того, что про неё слышал. Я хотел услышать знаменитую одесскую речь, увидеть колоритных персонажей, но первые два дня никого и ничего особенного не увидел. Был разочарован, обескуражен, а всё равно ждал. И оно случилось.

Я решил постричься. Подошёл к администратору гостиницы «Чёрное море», в которой остановился, и спросил, могу ли у них постричься. Администратор, дама в годах, с причёской и в больших очках, не оторвалась от чтения каких-то документов. Она даже не взглянула на меня. Но ответила: «Конечно, можно, но только вам нужно быть осторожным!» Она сказала это с неподражаемой одесской интонацией. Я удивился и спросил: «А почему мне надо быть осторожным?» Тогда она подняла на меня спокойный взгляд и сказала: «Так вас же ж будет стричь Лидочка! А если вас пострижёт Лидочка, вам всегда придётся приезжать стричься в Одессу».

Прекрасный, великий, глубокий, не сразу открывающийся и любимый город! Нет города, похожего на Одессу. И Одесса ни на что не похожа.

…Недавно пересматривал «Рубашку» и отчётливо вспомнил, как писал этот роман. Тогда я был очень-очень счастлив, и сам процесс меня радовал невероятно: это был новый, неизведанный процесс вхождения в профессиональную литературу, и было много неизведанных ощущений от писательского труда. А теперь я вижу в тексте «Рубашки» признаки и отголоски того счастья. Это очень счастливый текст. Хотя также вижу, насколько тогда был беспомощным и неоснащённым писателем. Но счастье там прорывается, а это важнее.