В комнату вошли. Он быстро повернулся и увидел, что к нему приближается окулист. Кто-то – какая-то женщина? – выходил в дверь. Он поднялся, моля Бога о счастье, и забыв как обратиться к окулисту доктор или мистер.

– Наконец-то! Я уже начал волноваться, почему вы не приходите, мистер Ньюмен. У вас все в порядке?

– Да, все в порядке! Готовы ли мои…?

– Уже три недели, – голос окулиста доносился из-за стола в другом углу комнаты. Мистер Ньюмен подошел к нему и увидел, как тот перебирает в выдвижном ящичке конверты, в которых были упакованы очки. Он подошел к мистеру Ньюмену и вынул их из конверта.

– Садитесь сюда. Окулист указал на стул перед столом и стал пододвигать другой для себя.

– Я спешу, доктор, я…

– Одну минуту, я посмотрю, подходят ли они вам.

– Все в порядке. В прошлый раз я примерял оправу, – сказал он нетерпеливо. Окулист снова заговорил, но мистер Ньюмен взял очки из его рук. – Мне действительно нужно идти прямо сейчас. Я должен вам восемнадцать долларов, не так ли? – С этими словами он дал окулисту две десятидолларовые купюры, которые приготовил еще в приемной.

Окулист посмотрел на него, потом повернулся и, с деньгами в руке, ушел в смотровую.

На стене рядом со столом висело круглое зеркало. Едва доктор скрылся за черной портьерой, мистер Ньюмен молча шагнул к зеркалу и надел очки. Он увидел только разлитую ртуть, омывающую бесформенное голубое пятно его галстука.

Услышав за портьерой шаги окулиста, он сорвал очки с лица, и запихнул их в карман к носовому платку.

– Я думал о вашем случае, – отдавая мистеру Ньюмену сдачу, сказал окулист.

– И что же? – сдерживая любопытство, сказал мистер Ньюмен.

Продолжая говорить, окулист наклонился к ящику стола, взял маленькую коробочку и вынул из нее два изогнутых кусочка пластика. Он положил их на ладонь, прислонил раскрытую руку к животу и, выпрямляясь, сказал: – Придет время, мистер Ньюмен, когда никто не будет носить такие очки как у вас…

– Я знаю, но…

– Вы же даже не испытали их. Человек, которого беспокоит то, как очки изменяют его внешность, просто обязан добросовестно опробовать контактные линзы.

Мистер Ньюмен слышал это уже не в первый раз и, собираясь уходить, сказал, – Я четыре недели носил их каждый вечер. Я просто не выношу их.

– Многие именно так и говорят, пока не привыкнут, – ныл окулист. – Глазное яблоко естественно отвергает прикосновение любого инородного материала, но глаз это мышца, а мышцы…

Его назойливость заставила мистера Ньюмена поторопиться к двери. – Вы не должны…

– Я ничего не навязываю вам, я только рассказываю…

– Я не переношу их, – мистер Ньюмен с непритворным сожалением покачал головой. – После того, как я их вставлю, каждый раз, когда я мигаю, мне делается плохо. Это неестественно засовывать их в глаза по утрам и смачивать этой жидкостью каждые три часа… Я… ну, это просто выводит меня из себя. Они как будто двигаются в глазах.

– Но они не могут двигаться…

– Но они двигаются. – Теперь он делился ужасным разочарованием, которое пережил за те недели, когда сидел в своей комнате пытаясь приучить глаза к прикосновению линз. Он гулял в одиночестве по ночам с линзами в глазах и однажды пошел в кино, чтобы проверить сможет ли забыть о них во время фильма. – Я даже ходил в них в кинотеатр, – говорил он, – я все перепробовал, но когда я одеваю их, я не могу забыть об этом. Понимаете, прикасаюсь к веку и ничего под ним не чувствую. Это… это изводит меня.

– Ну что ж, – сказал окулист, пряча в кулаке крошечные чашечки и опуская руку, – вы первый так реагируете.

– Я слышал о других, – сказал мистер Ньюмен. – Если даже миллионы пользуются ими, то все равно попадаются люди, которые их не переносят.

– Как бы то ни было, носите очки на здоровье, – сказал окулист, провожая его до двери.

– Спасибо, – сказал мистер Ньюмен и открыл дверь.

– Смотрите, – окулист уронил на пол одну из линз и засмеялся. – Прыгает как теннисный шарик. – Он стоял, указывая на линзу, которая подпрыгнула и мелко дрожала на полу, пока не замерла.

К счастью, в подземке он нашел свободное место. Сегодня он был бы не в силах простоять всю дорогу до Куинз. Он так переволновался, что ему стало бы плохо от запаха набившихся в вагон пассажиров, к которому он всегда был особенно чувствителен. Даже сидя, он чувствовал слабость. Новехонькие очки лежали у него в кармане, как маленькое живое существо. Как бы наперегонки с мчащимся к его дому поездом, он продолжал размышлять над тем, как бы обойтись без очков, но чем ближе к дому, тем очевиднее становилось, что без них он вскоре не смог бы даже выйти на улицу. Чтобы отвлечься, он попытался вернуть образ безликой женщины из своей мечты о счастье, но она исчезла сразу же после появления, а чаще всего и наиболее отчетливо он смог представить лишь зеркало над раковиной в ванной комнате.

Он вышел на своей станции и поднялся по лестнице на улицу, видя перед собой только зеркало. Не заметив мистера Финкельштейна, который сидел перед своим магазинчиком, наслаждаясь теплым вечерним воздухом, он перешел на свою сторону улицы и свернул на дорожку пересекающую крошечную лужайку перед его домом. Входная дверь была не заперта. Забыв снять шляпу, он прошел мимо сидящей в гостиной, возле радиоприемника, матери и быстро поднялся по лестнице, потому что хорошо знал эти ступени. Зайдя в ванную комнату, он крикнул матери «добрый вечер» и включил свет. Пристроив шляпу на плоском краю ванной, он вынул очки. Дужки с трудом поддались, и он осторожно открыл их. Он надел очки и посмотрел в зеркало. Снова перед глазами вспыхнуло ртутное пятно, расцвеченное красками его галстука. Он вгляделся в эту серебряную массу. Потом мигнул и снова посмотрел. Справа он увидел раму зеркала. Она стала видна очень отчетливо. Теперь прояснилась и левая сторона. Вся рама зеркала стала удивительно отчетливой, до такой степени, что он забыл, зачем пришел сюда и оглядел ванную комнату. Он как будто вздохнул во всю грудь, как не дышал уже очень много лет. Щетинки зубной щетки… как ясно они были видны! Плитка на полу, узоры на полотенцах… А потом он вспомнил…

Он долго стоял и рассматривал себя, свой лоб, подбородок, нос. Потребовалось немало времени для тщательного изучения частей лица, прежде чем он смог увидеть себя целиком. Как будто пол ушел у него из-под ног. Сильно забилось сердце, так, что голова покачивалась с ним в одном ритме. Слюна собралась в горле, и он кашлянул. В зеркале его ванной комнаты, которой он пользовался уже почти семь лет, он видел лицо, которое, несомненно, могло быть определено, как лицо еврея. В сущности, в его ванную комнату забрался еврей. Очки сделали с его лицом как раз то, чего он боялся, но весь ужас состоял в том, что именно так все и произошло. Это было значительно хуже, чем три недели назад, когда он примерял у окулиста оправу без стекол. Они еще сильнее увеличили его сходство с евреем типа Гинденбурга, потому что у него были гладкие ровные щеки, угловатые очертания черепа и очень светлая кожа и – особенно красноречиво – намечающиеся мешки под глазами, угрюмые, как у Гинденбурга. И это было бы плохо, но не так невыносимо. Теперь, когда линзы увеличили его глазные яблоки, бесцветные мешки исчезли и засияли довольно выпученные глаза. Оправа как будто уменьшила его плоский череп, покрытый блестящими волосами, и так изменила его нос, что если раньше его можно было назвать немного острым, то теперь из-под очков торчал настоящий клюв. Он снял очки и снова медленно их надел, чтобы проследить за преображением. Он попробовал улыбнуться. Это была улыбка человека, которого заставляют позировать перед камерой, но он не менял выражения и это уже была не улыбка. Под такими выпученными глазами это была ухмылка, а зубы, которые и раньше не были ровными, теперь как будто оскорбляли улыбку и уродовали ее до издевательской, неуверенной пародии, гримасы, пытавшейся симулировать веселье и, как ему казалось, изобличенной по-семитски выступающим носом, выпуклыми глазами, оттопыренными ушами. Ему представилось, что его лицо по-рыбьи вытянулось вперед.