Почему он при этом оставался верным адептом независимости? Как ни тяжек труд крестьянина, он благодатен, а в семье Тучко все были крепкими хозяевами. Отчего было не жить, как прежде жилось?

Может, и жил бы. Да угораздило их с братом закрутиться в вечевом вихре. И пошли-то в первый раз так, интереса ради… Но запало в душу неведомое доселе чувство сопричастности чему-то великому, необъятному, судьбоносному. Нет, не так. Если уж до конца откровенно, легкость их подкупила. Ведь ни поле не вспахали, ни гвоздя не забили, да что там, даже до трибуны не добрались (хотя в какой-то миг очень захотелось) — а мир перевернули! Казалось, во всяком случае, именно так…

И даже странно стало, как он прежде без всего этого обходился. Что такое крестьянин? Хоть сто раз хорош будь — но чем ты отличаешься от любого другого толкового крестьянина в империи, да и во всем мире? А тут вдруг выясняется, что ты как раз-таки лучше всех: и древнее, и мудрее, и храбрее, и никто с тобой сравниться не может, ни один другой народ, а уж имперское быдло подавно.

Разумеется, во всем этом Хмурий Несмеянович признался себе далеко не сразу. Прежде довольствовался другим объяснением, в котором, надо сказать, тоже была немалая доля истины. Он как будто предчувствовал будущее и догадывался: все равно никуда не деться.

Давно уже бродила в народе какая-то смутная энергия, во что-то она должна была вылиться. Энергия, недостаточная для свершения, для подъема, скорее сходная с энергией, скапливающейся в готовой рухнуть лавине. Первыми ею воспользовались организаторы мерзкого фарса — что ж, им она и подчинилась, и уже нельзя было остановить волну.

Волны, волны… Нет, Тучко недолго оставался в плену демагогии, дураком-то не был. Он просто хотел удержаться на гребне волны — и ему это, надо сказать, неплохо удавалось. Вплоть до тех пор, пока загадочное перемирие не поставило точку в войне за суверенитет.

Потрепанная армия освобождения в то время окопалась в графстве Кохлунд на самом западе Накручины. Древний город Лионеберге превратился в последний оплот герильясов, и уже с окраины его хорошо слышна была канонада, а однажды неизвестно кем запущенный и сбившийся с курса феникс, рассыпая искры, с воем пронесся над самой Гульбинкой и дотла спалил целый квартал, вызвав бурю возмущения кровавой акцией имперских войск, способных стрелять по мирному населению.

Город бурлил. Кто-то торопливо записывался в какие-то дружины, кто-то закупал продукты, многие что-то продавали, почти все говорили друг другу: «Ничего-ничего, теперь-то упремся — и погоним их до океана!» — однако некоторых уже не удавалось обнаружить на привычных местах, и вообще, чувствовалось, что намечается ощутимый отток населения.

И вдруг выяснилось, что тревоги напрасны: по условиям перемирия, территория, занятая на тот момент сепаратистами, получила суверенный статус. Гетман не замедлил объявить это крупной победой национально-освободительного движения, госпожа Дульсинея добавила, что на империю по ее личной просьбе надавил Запад, а господин Перебегайло присовокупил загадочное: «Я обо всем договорился».

Он сильно приободрился в те дни и всюду клялся, что пожертвует личные средства на установление связи с ячейками сопротивления, которые, несомненно, существуют за границами графства. Налаживать контакты лично ему, правда, никто не позволил, но идею освобождения накручинского народа от имперского гнета на вооружение взяли (как и предложенные деньги).

Правда, ходили слухи… Впрочем, это и слухами-то назвать нельзя — так, обмолвки какие-то, черт-те какие догадки, проскакивающие посреди разговоров… В общем, складывалось впечатление, будто там, за пределами графства, измотанный свалившейся на него войной накручинский народ хором сказал: убирайтесь. Вот, мол, вам клочок земли, держите, делайте что хотите, только обратно не суйтесь…

Но трудно было этому поверить во взбудораженном Кохлунде, где только и разговору было, что об имперском гнете да суверенитете, где Викторин Победун, ловко оседлавши волну, провозгласил себя, чтоб два раза не избираться, вице-королем всея Накручины и деятельно принялся формировать будущее «истинно народное правительство».

Что же Тучко? Ему было плевать на слухи и домыслы, да и на здравый смысл заодно. Ему, отнюдь не безмозглому, было уже совсем не весело в герильясах, однако он был уверен, что никуда не денется от военного ремесла, к которому обнаружил немалый талант. Был уверен до тех самых пор, пока не навестил родную деревеньку и не нашел в своей хате раненого имперского корнетика… пока в его душу не проник взор пылающий, на который так похож взор этого бестолкового упырька… Пока…

Вторая самокрутка дотлела до пальцев. Хмурий Несмеянович вздрогнул, вырвавшись из дремы, в которой его качали волны памяти, загасил тлеющий окурок и уже хотел, устроившись поудобнее на крышке сундука, заснуть, как вдруг его внимание привлекли посторонние звуки. Тучко напрягся, мигом перейдя от дремоты к бодрствованию. В заброшенном доме был кто-то, кроме него. Он бесшумно встал и, приподняв крышку, запустил руку в сундук. У самого края под тряпьем пальцы его нашарили и уверенно обхватили гладко обструганное дерево…

Убежище Хмурия Несмеяновича располагалось в предместье. Выйдя на горбатую улочку, Персефоний огляделся. Справа и слева за разномастными заборами теснились дома, соединенные навесами с клетями и сараями; на задах тянулись огороды.

Персефоний зашагал вверх по улице и вскоре убедился, что выбрал верное направление: впереди над крышами показались городские башни.

Персефоний шел медленно. Глупо спешить: его остановит первый же полицейский патруль. Есть такие умельцы, которые обходятся даже без классического «а ну-ка, дыхни», по глазам все видят. «На каком таком законном основании пили кровь, господин упырь? Предъявите-ка».

А предъявлять нечего. Может, Тучко и собирался без обмана заключить соглашение о коммерческом донорстве, теперь уже не проверить. Можно, конечно, сказать, что был устный договор — может, Хмурий Несмеянович и подтвердит его слова… это хотя бы отчасти смягчит вину: убийство при исполнении обязанностей могут признать необходимой самообороной. Тем более что Персефоний действовал неумышленно.

«Однако как это нелепо звучит: „смягчить вину“, — подумал вдруг Персефоний с невеселой усмешкой. — Обстоятельства могут смягчить наказание, но не вину как таковую. Лишь бы Королева не отвернулась от меня. Пусть проверит мою память и убедится, что я не собирался убивать, и тогда уж ее заступничество в суде обеспечено…»

Мысли подобного рода были непривычны и отвратительны, от них несло гнильцой. Гадко было думать о Королеве как об инструменте спасения. Да и можно ли назвать спасением бегство от закона? Персефоний провинился и обязан понести наказание — так предписывает закон, и так должно быть. Пусть только наказание будет справедливым — а кто об этом позаботится лучше Королевы?

«Так вперед же, — сказал себе молодой упырь. — Незачем тянуть ожидание».

Верхний конец улицы выходил на площадь с постоялым двором, кабаком и лавками — одна из них была открыта, и вообще было довольно шумно. Мимо Персефония прошла четверка подвыпивших разумных: два человека, взлохмаченный упырь и сухощавый леший, все время нервно подергивавший локтями, отчего походил на курицу. С первого взгляда видно, что не местные. Понятное дело: работягам, которые обеспечивают город свежими овощами и молоком, не до полуночных шатаний.