зажатым в узком промежутке между дверью и решёткой, словно стейк, который повар прижал лопаткой к грилю, чтобы тот хорошенько прожарился. Ещё пара секунд, и мертвец, преследовавший меня, приник лицом к стеклу и оказался от меня на расстоянии нескольких сантиметров. Он бил кулаками по дверному окну, скрёб его ногтями и пытался прогрызться сквозь него, не понимая, что, чёрт побери, мешает ему вцепиться в мою глотку? Что не пускает его? Какой-то неведомый магический барьер? Вот же он — человек! Почему я не могу его коснуться, а следом — разорвать на части? Стекло, разделявшее нас с ним, с каждым мгновением злило его ещё больше. Он продолжал молотить по нему, и сожаление моё о том, что я не рискнул перемахнуть через перила, росло по экспоненте. Теперь стекло — это гарант моей жизни: стоит ему разбиться, и мне конец. Как долго оно продержится? Треснет ли оно раньше, чем разлетится на куски моя психика, и я сойду с ума от томительного ожидания неизбежного? Трудно было сказать точно, но ещё немного, и опытным путём я бы выяснил это наверняка. Если бы не хозяин голоса за моей спиной, сказавший:

— Ну ты чё тут, ё-моё?

Он отворил замок на решётке, открыл её и я ввалился внутрь, благодаря судьбу за то, что кого-то таки угораздило расположиться в Гроссбухе, чтобы скоротать тут время, и что этот «кто-то» был здесь в тот момент, когда этот пивной оазис стал моей последней надеждой. Незнакомец вновь закрыл решётку, а потом, слегка покачиваясь и совсем не обращая внимания на ломившегося в дверь мертвеца, обернулся.

— Оп-па! — сказал он, будто бы прочитав мои мысли, — Здоров! А ты как здесь?

Я узнал в Лёхе Лёху одномоментно с тем, как он узнал во мне меня.

— Да вот… — всё ещё тяжело дыша, пытался ответить я, — Это… Пристали, вон!

— Ладно, отдышись давай. А потом — свали от дверей, чтоб этот чёрт тебя не видел. А то дверь расфигачит ещё.

Я кивнул и, не поднимаясь с пола, откатился в сторону, спрятавшись за стеной от одновременно дикого и пустого взгляда своего преследователя.

— Надо чем-нибудь решётку завесить, — сказал Лёха.

На плече у меня висел пакет с несколькими надушенными полотенцами — моим изобретением для обезвреживания мертвецов. Я вспомнил про него и предложил их Лёхе.

— Пойдёт, — сказал он, — Брошу чисто так, чтоб они нас оттуда не видели.

— Их там уже несколько?

— Нет пока, но скоро подойдут. Они такие. Один куда-то ломанётся — остальные тоже идут. Даже если не видят, куда тот первый изначально шёл. Как голуби типа: брось одному хлеб — кореша его с другого конца города прилетят жрать просить.

Пару минут спустя на решётках уже висели полотенца, пахнувшие отцовским парфюмом, и удары по стеклу постепенно стихли.

— Ну всё вроде, — заключил Лёха, — Теперь рассказывай, как тебя угораздило?

Он прошёл вглубь помещения, представлявшего собой большую комнату без мебели. В центре была барная стойка, за которой располагались торчавшие из стены краны с разливным пивом. Рядом со стойкой стояли витрины, в которых раньше была разложена всякого рода закуска: сушёная, копчёная, вяленая рыба, кальмары, морепродукты — всё то солёное, острое и перченное, чем обычно закусывают слабоалкогольные напитки. Теперь там не было ничего, и мне было любопытно, чем питается Лёха, который, очевидно, живёт здесь. О последнем свидетельствовала лежанка, устроенная из разных тряпок, на полу за баром. Окон здесь не было, и когда Лёха завесил дверь моими полотенцами, внутри образовался полумрак, сквозь который я на первых порах передвигался наощупь.

— Да ты не бойся, не запнёшься, — сказал Лёха, и следом где-то там, рядом с ним, что-то пшикнуло: должно быть, один из кранов, который он открыл, закрепив на нём бутылку, — Иди на голос. И на плеск пивка.

Я сделал так, как он сказал, и вскоре оказался совсем рядом, по обратную от него сторону стойки. Пока наполнялась бутылка, глаза мои немного привыкли к окружающей темноте. Очень коротко и лаконично я успел пересказать Лёхе историю моего сегодняшнего дня и того, как я очутился здесь.

— Х-ха! — сказал Лёха, едва я закончил свой рассказ. Он открепил бутылку от крана и, не надевая на неё крышку, протянул мне, — На, хлебни. В себя малёх придёшь. Ты кстати это… Не покусали тебя часом?

Он насторожено посмотрел на меня. Я ответил, что меня совершенно точно не кусали, и зачем-то добавил, что если он хочет, то может проверить.

— Хм… Нет, спасибо, — слегка озадачившись, ответил Лёха, — Верю. Да и чё блин, голым тебе тут плясать? Так, а это… Чё спросить-то хотел?..

Сквозь темноту я, наконец, смог отчётливо разглядеть его лицо. И взгляд: он смотрел в какую-то точку перед собой, словно разглядывая некую микроскопическую трещину на барной стойке, параллельно пытаясь вспомнить, как зовут не только меня, но и его самого. Он был пьян — это я понял сразу, едва услышав его заплетающуюся речь. Теперь, увидев его лицо, я утратил последние сомнения по этому поводу. Наконец, будто бы поймав запоздавшее озарение, он округлил глаза и, вспомнив, видимо, что хотел спросить, разродился:

— А! Во чё! А чё ты из хаты ушёл-то, ё-моё? Ты ж у себя дома был, правильно?

— Да.

— И чё? Сидел бы и сидел, нафиг куда-то попёрся?

Медленно потягивая предложенную мне гостевую порцию прохладного напитка прямо из горла бутылки, я рассказал ему про Иру: про то, кто она, где она, почему я хочу к ней попасть, и как непросто мне будет, скорее всего, это сделать.

— …а там, где она живёт — где квартира у неё то есть — там мертвяков видимо-невидимо. Реально не протолкнуться, натуральная маёвка мёртвых анархистов. Так что до туда я дойду, а там — не знаю, как дальше. На ум только вертолёт приходит. Но что-нибудь придумаю. Или сдохну там, но зато… Зато попробую.

Чем больше я пил, тем более откровенными становились мои речи. Лёха увлечённо слушал их и кивал, но, спустя десять-двадцать минут моего монолога, я заметил, что верхние веки его становятся как будто бы тяжелее, а моргает он всё реже и реже. Его, похоже, клонило в сон, и, чтобы его хоть как-то расшевелить, я решил дать слово ему:

—