У меня хранится одна фотография моего отца и пять фотографий моей матери (на обороте фотографии отца я пытался, напившись однажды вечером, наверное, в 1955 или 1956 году, написать мелом: «Какая-то в державе Датской гниль», но даже не смог дописать до конца четвёртое слово). У меня нет других воспоминаний об отце, не считая эпизода с ключом или монетой, которую он, якобы, мне дал, вернувшись однажды вечером с работы. Единственное воспоминание, оставшееся у меня о матери, — это то, как однажды она повела меня на Лионский вокзал, с которого я поехал на поезде Красного Креста в Виллар-де-Лан: хотя никаких переломов у меня нет, моя рука на перевязи. Мать покупает мне книжку про Чарли Чаплина под названием «Чарли-парашютист»: стропы парашюта на обложке — не что иное, как подтяжки на штанах Чарли.

* * *

Замысел написать свою историю оформился у меня почти одновременно с замыслом писать вообще. Два следующих текста появились более пятнадцати лет тому назад. Я переписываю их, ни слова в них не меняя, и помещаю в сносках исправления и комментарии, которые считаю сегодня своим долгом добавить.

1

На фотографии отец выглядит отцом. Он высокий. Его голова не покрыта, пилотку он держит в руках. У отца очень длинная шинель1. В талии она стянута толстым кожаным ремешком, напоминающим шнуры в окнах вагонов третьего класса. Между солдатскими башмаками, вычищенными от пыли, — воскресная увольнительная — и полой шинели угадываются нескончаемые обмотки.

Отец улыбается. Он простой солдат. Он в увольнении, в Париже, в конце зимы, в Венсенском лесу2.

Мой отец пробыл военным совсем недолго. Однако, когда я думаю о нём, то думаю всегда как о солдате. Он был немного парикмахером, он был литейщиком и формовщиком, но всё же я никак не могу представить его рабочим3. Однажды я увидел его на фотографии «в гражданском» и очень этому удивился; я знал его только солдатом. Долгое время фотография отца в кожаной рамке, которая была одним из первых подарков, полученных мной после войны, стояла в изголовье моей кровати4.

Я гораздо больше знаю об отце, чем о матери, потому что был взят на воспитание тётей по отцовской линии. Я знаю, где он родился, я даже мог бы его описать, я знаю, как его воспитывали; я знаю некоторые черты его характера.

Моя тётя по отцовской линии была богатой5. Это она приехала первой во Францию и вызвала туда родителей и двух братьев. Один из них уехал сколачивать состояние в Израиль6. Это не мой отец. Другой вяло пытался найти своё скромное место в ювелирном деле, куда его ввёл зять, но после нескольких месяцев оправки предпочёл отказаться от этого пути и стал рабочим узкой специализации7.

В отце мне очень нравится его беззаботность. Я вижу насвистывающего человека. У него было приятное имя: Андре. Велико же было моё разочарование в тот день, когда я узнал что в действительности скажем, в официальных документах — его звали Ицек Юдко, имя, которое мало о чём мне говорило8.

Моя тётя, которая его очень любила, воспитала его почти одна и торжественно обязалась позаботиться обо мне (что она и сделала, причём очень хорошо), однажды сказала мне, что у отца была поэтическая натура: он прогуливал уроки, не любил носить галстук, он чувствовал себя лучше в компании своих приятелей, чем с ювелирами (что не объясняет мне, почему он не выбирал себе приятелей среди ювелиров)9.

А ещё мой отец был храбрецом. В первый же день, когда разразилась война, он отправился на призывной пункт и записался добровольцем. Его зачислили в двенадцатый иностранный полк.

Мои воспоминания об отце немногочисленны.

В один из периодов моей жизни, тот самый, впрочем, на который я уже намекал, испытываемая мною любовь к отцу слилась с яростным увлечением оловянными солдатиками. Однажды тётя настояла на том, чтобы я сам себе выбрал рождественский подарок: роликовые коньки или набор пехотинцев. Я выбрал пехотинцев; она и не подумала меня отговаривать, зашла в магазин и купила коньки, чего я долго не мог ей простить. Позднее, когда я уже ходил в школу, каждое утро она давала мне два франка (думаю, что это было два франка) на автобус. Деньги я клал в карман, а в школу шёл пешком, из-за чего всегда опаздывал, но зато три раза в неделю имел возможность покупать одного (увы, глиняного) солдатика в магазинчике, расположенном на моём пути. Увидев как-то в витрине сидящего на корточках солдатика с полевым телефоном, я вспомнил, что мой отец служил связистом10 и этот солдатик, купленный на следующий день, стал постоянным главным персонажем стратегических и тактических операций, которые я предпринимал со своей маленькой армией.

Я представлял себе всевозможные варианты доблестной смерти отца. В самом красивом его прошивала пулемётная очередь, но он успевал передать генералу Имяреку сообщение о победе.

Я был наивен. Мой отец умер глупой и медленной смертью. Это случилось на следующий день после заключения перемирия11. Он попал под случайный снаряд. Госпиталь был переполнен. Сейчас он снова стал маленькой пустой церковью в маленьком вялом городке. Кладбище поддерживается в хорошем состоянии. В одном из его уголков гниёт несколько дощечек с именами и порядковыми номерами.

Однажды я съездил на то, что можно назвать могилой отца. Это было первого ноября. Повсюду лежала грязь12.

Порой мне кажется, что мой отец был неглупым человеком. После чего я говорю себе, что у такого рода определения, позитивного или негативного, весьма ограниченная дальность действия. И всё же, меня ободряет мысль о том, что он был восприимчивым и умным.

Не знаю, чем занимался бы мой отец, если бы остался в живых. Удивительно то, что и его смерть, и смерть моей матери нередко представляются мне чем-то очевидным. Это вошло в порядок вещей.

2

Цырла Шулевич13, моя мать, более привычное имя которой, — как я узнал из редких разговоров о ней, — было Сесилия14, родилась 20 августа 1913 года в Варшаве. Её отец Аарон был ремесленником; её мать, Лайя, урождённая Клайнерер15, вела домашнее хозяйство. Цырла была третей дочерью и седьмым ребёнком16. Её роды очень измотали мать; она после этого родила всего одну дочь, на следующий год, которой дали имя Сура17.

Эти почти статистические и не особенно интересные мне сведения — единственное, что я знаю о детстве и юности моей матери. Или, точнее говоря, единственное, в чём я уверен. Все прочие сведения, — хотя мне и кажется порой, что их действительно рассказывали и они исходят из достоверного источника, — наверное, следует приписать достаточно невероятным воображаемым отношениям, которые я регулярно поддерживал в один из периодов своего краткого существования с материнской ветвью18.

Итак, внеся это уточнение, я, скажем, предполагаю, что детство моей матери было мрачным и скудным на события. Ей, родившейся в 1913 году, пришлось расти во время войны. Кроме того, она была еврейкой и к тому же бедной. Наверное, ей доставались обноски, которые до неё уже носили шестеро детей, наверное, на неё не оставалось времени, поскольку надо было накрывать на стол, чистить овощи, мыть посуду. Когда я думаю о ней, мне представляется извилистая улочка в гетто, тусклый свет, возможно, снег, жалкие и плохо освещённые лавочки, перед которыми застаиваются нескончаемые очереди. И моя мать в окружении всего этого, крохотное, совсем несущественное существо, высотой в три яблока, вчетверо укутанная вязаным платком, волочёт за собой чёрную тряпичную сумку, которая весит в два раза больше, чем она сама19.