Гунни покачала головой и усмехнулась:

– Я вижу, ты уже немного знаком с этим кораблем. А еще ты поэт, верно? И, бьюсь об заклад, изрядный лжец.

– Я был Автархом Урса; для этого требовалось немного лжи, если тебе так нравится. Мы называли это дипломатией.

– Вот что я скажу тебе: это рабочий корабль; просто строили его люди не такие, как мы с тобой. Автарх – значит, заправляешь всем Урсом?

– Нет, я заправлял лишь малой его частью, хотя и был законным правителем всего Урса. И я знал еще до того, как пустился в это путешествие, что в случае удачи я вернусь не Автархом. Но тебе, похоже, это совсем не интересно.

– Столько миров… – откликнулась Гунни. Неожиданно она согнулась, распрямилась и прыгнула, поднявшись в воздух, как большая голубая птица. Хоть я и сам проделывал это, мне было непривычно видеть в воздухе женщину. В прыжке она поднялась на кубит над площадкой, а потом плавно опустилась на ее поверхность.

Кубрик экипажа я невольно представлял себе тесной комнатушкой, наподобие полубака «Самру». Вместо этого здесь был целый город просторных кают, выходивших в коридоры, которые в несколько ярусов тянулись вокруг одного воздушного колодца. Гунни сказала, что она должна вернуться к делам, и предложила мне поискать пустую каюту.

Меня так и подбивало сообщить ей о каюте, которую я покинул лишь стражу назад; но что-то удержало меня. Я кивнул и спросил, в какой стороне каюты лучше, желая выяснить, как она и поняла, где находится ее собственная каюта. Она указала мне, и мы расстались.

На Урсе старые замки отпираются паролем. В моей пассажирской каюте имелся говорящий замок, и хотя люки обходились без слов, а дверь, которую распахнул Сидеро, не потребовала пароля, оливковые двери отсека экипажа были снабжены такими замками. Первые два, к которым я подходил, сообщили мне, что охраняемые ими каюты заняты. Это, вероятно, были старые устройства – я заметил, что у них уже начали развиваться личные свойства.

Третий замок пригласил меня войти, сказав:

– Какая прекрасная каюта!

Я спросил, давно ли прекрасная каюта была занята последний раз.

– Не знаю, хозяин. Много рейсов назад.

– Не зови меня хозяином, – приказал я замку. – Я еще не решился поселиться в твоей каюте.

Ответа не последовало. Наверняка интеллект у таких замков крайне ограничен; иначе их можно было бы подкупить, и они обязательно скоро сошли бы с ума. Спустя некоторое время дверь открылась. Я шагнул внутрь.

По сравнению с пассажирской каютой, из которой я ушел, эта не отличалась особым шиком. В ней были две узкие койки, шкаф и сундук; удобства располагались в углу. Пыль покрывала все таким толстым слоем, что я с легкостью вообразил, как она серыми облаками залетает сюда через вентиляционную решетку, хотя облака эти мог увидеть только тот, кому удалось бы, как кораблю, каким-то образом сжать время; тому, кто живет, как, скажем, дерево, для которого год – точно день, или как ровесник мира Гьолл, бегущий через долину Нессуса.

Размышляя обо всем этом, что заняло гораздо больше времени, чем потребовалось занести мои мысли на бумагу, я нашел в шкафу красную тряпочку, намочил ее в умывальнике и начал стирать пыль. Протерев крышку сундука и стальную раму одной из коек, я понял, что, может быть, и не отдавая себе отчета, уже решил остаться здесь.

Конечно же, я еще найду свою пассажирскую каюту и буду ночевать там чаще, чем где бы то ни было. Но за мной останется и эта каюта. Когда мне станет скучно, я присоединюсь к экипажу и так смогу узнать о жизни на корабле много больше, чем в ранге простого пассажира.

Кроме того – Гунни. В моих руках перебывало достаточно женщин, чтобы потерять им счет – очень скоро понимаешь, что союз калечит любовь, если он не подстегивает ее, – и бедная Валерия часто вставала перед моими глазами; но я искал расположения Гунни. В качестве Автарха я помимо Отца Инира имел мало друзей, и единственной женщиной среди них была Валерия. Что-то в улыбке Гунни напоминало мне мое счастливое детство с Теа (о, как я до сих пор скучаю по ней!) и долгое путешествие в Тракс с Доркас. Тогда я считал его обычной ссылкой и торопил каждый новый день. Теперь я знал, что то была кульминация моей жизни.

Я снова смочил тряпку, осознав, что делал это часто, но как часто – сказать не мог. Осмотревшись в поисках пыльной поверхности, я понял, что протер все начисто.

Разобраться с матрацем оказалось труднее, но и его надо было как-то вычистить – он выглядел таким же грязным, как и все остальное, а нам наверняка придется время от времени возлежать на нем. Я вынес его в коридор, опоясывавший воздушный колодец, и колотил по нему до тех пор, пока пыль перестала вздыматься столбом при каждом ударе.

Когда я закончил и стал скатывать его, чтобы унести обратно в каюту, из колодца раздался дикий вопль.

Он донесся снизу. Я перегнулся через проволочной толщины леер, глянул вниз и тут услышал его снова – вопль, полный тоски и одиночества, отражавшийся от металлических перекрытий между этажами металлических кают.

Пока я прислушивался, мне на мгновение показалось, что это мой собственный вопль, будто все накопившееся во мне с того памятного мрачного утра, когда мы с аквастором мастером Мальрубиусом шли по берегу моря и смотрели, как аквастор Трискель исчезает в сверкающей пыли, высвободилось, оторвалось от меня, и теперь выло там, внизу, в слабом неверном свете.

Я почувствовал желание прыгнуть через леер, ибо тогда еще не знал глубины этого колодца. Швырнув матрац в открытую дверь моей новой каюты, я начал спускаться по узкой вьющейся лестнице, перепрыгивая целые пролеты.

Сверху бездна колодца казалась мутной, странные лучи желтых ламп светили в нее, ничего не освещая. Я полагал, что, когда спущусь пониже, дымка рассеется, но вместо этого стало только еще темнее и туманнее, пока помещение не приобрело сходство с облачным залом Балдандерса, хотя туман и не был здесь таким плотным и густым. Поднимающийся воздушный поток тоже потеплел, и, может быть, окутавший все туман образовывался из-за того, что теплый и влажный воздух из недр корабля смешивался с холодной атмосферой верхних этажей. В своей бархатной рубашке я скоро стал обливаться потом.

Двери многих кают стояли здесь открытыми нараспашку, но в каютах было темно. Когда-то – или так мне только казалось – экипаж этого корабля был куда многочисленнее или же, вероятно, на нем перевозили узников (каюты вполне могли бы служить камерами, если иначе проинструктировать замки) либо солдат.

Вопль раздался снова и с ним – звон, похожий на удар молота по наковальне, хотя в нем была какая-то нота, по которой я понял, что породил ее не металл, а существо из плоти и крови. Ночью, в горах, он пронял бы посильнее, чем волчий вой, подумалось мне. Какая тоска, какой ужас и одиночество, какой страх и предсмертная мука были в нем!