– Очень влиятельный человек, и он обещал помочь мне.

Мы вышли на улицу. Папа взглянул на грузовичок в начале бульвара. Шевро, опустив стекло, махал нам рукой. Папа оглянулся и украдкой посмотрел на террасу особняка, откуда доносились голоса и смех.

– Ну, мы не зря потратили время, – сказал папа.

Мы пошли к грузовичку. Но тут нас догнала Одиль:

– Почему вы не попрощались? – И она робко улыбнулась, как будто извинялась. – Вы не очень скучали на этом коктейле?

– Напротив, отозвался папа. Я познакомился там с несколькими очень полезными людьми, и очень благодарен тебе за приглашение. Одиль, девочка моя, – тон его стал торжественным, – кажется, благодаря тебе мне улыбнулась фортуна. После этого коктейля дела мои пойдут совсем по-иному…

Одиль подняла брови, но ещё больше она удивилась, когда мы остановились у грузовичка.

– Где же ваша машина?

– Только что украли, – не моргнув глазом, уверенно ответил папа и наклонился к Шевро, который ждал за рулём: – Спасибо, что приехали, милейший. Будьте любезны отвезти нас в ближайший полицейский участок, чтобы я подал заявление о краже.

Одиль внимательно выслушала папу, потом наши взгляды встретились. Она очень сильно покраснела.

Одиль не появлялась на занятиях несколько недель. Мне было грустно, и я спросила у мадам Измайловой, не знает ли она, куда девалась Одиль.

– Понятия не имею, – ответила она, – к тому же её родители так и не заплатили за последний месяц.

Мы с папой пытались найти номер телефона Одиль. Однако в справочнике фамилия «Анкорена» не значилась, а дом двадцать один по адресу бульвар Соссэй почему-то пропустили: после девятнадцатого сразу же шёл двадцать третий. Тогда я решила написать ей письмо.

– Если она не ответит, – утешал меня папа, – я обращусь к Табельону, он должен знать их телефон. Не расстраивайся, детка… Мы обязательно дозвонимся Табельону… и вы с Одиль обязательно встретитесь.

Табельон… ещё одно имя, которое осталось у меня в памяти. Видимо, и отцу этот Табельон особенно запомнился: прошло уже тридцать лет, а папа всё ещё хранит в портмоне его визитку. Как-то раз он показал её мне. На пожелтевшей карточке я прочла:

Рене Табельон

С.Е.И.Ф.К.

Улица Лорда Байрона, дом 1. (8 окр.)

Тел. 83.50.

На весеннем коктейле у Одиль один только Табельон сам заговорил с моим отцом.

– Ты помнишь Табельона, Катрин?

Конечно! Толстый усатый мужчина в рубашке с воротником апаш, ещё на нём был ремень из крокодиловой кожи. Они с папой говорили на каком-то непонятном языке. А когда мы ехали домой в фургончике Шевро, папа сказал:

– Как я признателен Одиль за то, что она нас пригласила. Я познакомился с человеком по имени Табельон… Запомни это имя, Катрин… Табельон… Благодаря ему дела мои скоро пойдут в гору…

Я не раз слышала, как он звонил в контору Табельона где-то в районе Елисейских полей по номеру 83–50. Никто не отвечал, и папа, погрустнев, вешал трубку. Когда ему всё-таки удавалось дозвониться, он спрашивал:

– Могу я поговорить с месье Рене Табельоном? Меня зовут Жорж Карамболь… Ах, его нет? Тогда попросите его перезвонить мне…

Табельон так и не перезвонил. Но папина вера в него была несокрушима, и он не раз объяснял месье Шевро:

– Понимаете, такие, как Табельон, старыми самолётными креслами не торгуют, им подавай целые эскадрильи… Не равняйте его по себе…

Месье Кастерад ухмылялся:

– Ну, и где же он, ваш Табельон? Так и не перезвонил?

Папа пожимал плечами:

– Табельон птица высокого полёта. Вам не понять.

Как-то зимним вечером, возвращаясь домой после урока танцев, мы шли по улице Мобеж, и папа сказал:

– Знаешь, Катрин, а ведь мой отец был прав. Однажды он сошёл с поезда на Северном вокзале и остался в этом квартале. Ведь это он открыл склад на улице д’Отвиль. Здесь рядом два вокзала, и если что, подумал он, очень удобно сесть в поезд и уехать… А может, нам и правда уехать? Катрин, хочешь поехать куда-нибудь? В далёкие края?

Когда мы в последний раз шли в балетный класс, папа сказал мне:

– Знаешь, Катрин… А ведь я давно знаком с твоей учительницей, мадам Измайловой… Правда, она не узнала меня – теперь я не тот что раньше… Да и она сильно изменилась. А я не всегда работал в магазине… В молодости я был недурён собой, и, чтобы подзаработать, танцевал в кордебалете Казино-де-Пари… Как-то раз меня попросили заменить «носильщика» на вечернем представлении. Носильщики, Катрин, – это те, кто выносят танцовщицу на сцену. А танцовщицей, которую я должен был вынести, была твоя мама… Тогда мы ещё не знали друг друга. Я поднял её на руках так, как мне показали. Вышел на полусогнутых на сцену, да ещё очки пришлось снять. И бамс! На что-то наткнулся. Мы грохнулись вместе. Твоя мама так хохотала, что встать не могла. Пришлось опустить занавес. Я ей очень понравился. В этом Казино-де-Пари мы и познакомились с твоей учительницей, мадам Измайловой. Она тоже участвовала в программе.

Папа замедлил шаг, наклонился ко мне и – словно нас кто-то подслушивал – сказал очень тихо, почти шёпотом:

– Но тогда, детка, её звали вовсе не Галина Измайлова, а просто-напросто Одетта Маршаль. И родом она была не из России, а из предместья Сен-Манде, где её родители, весьма почтенные люди, держали кафе-ресторан. Она частенько приглашала нас с твоей мамой к себе, когда в казино не было спектаклей. Мы были добрыми друзьями. И никакого русского акцента я у неё не замечал! Она говорила на чистейшем французском!

В классе папа вместе с мамами других девочек сел на красную банкетку, и урок начался.

Мадам Измайлова, которую на самом деле звали Одетта Маршаль, с русским акцентом выговаривала:

– Поррр-де-бррра… батман жете… антуррнан… гррран плие… кррруазе.

А мне так хотелось услышать, как она говорит на самом деле.

Вечером, часов в семь, урок танцев закончился. Мадам Измайлова попрощалась с нами:

– Орревуар, и до следующего четверга, девочки…

На лестнице, я тихонько сказала папе: