Некоторые уезжали в провинцию, другие — об этом сообщалось шепотом — в Лондон. Уезжали, не попрощавшись и не объяснив причины. Исчезали в один прекрасный день — вот и все. В Париже оставались только те, кому некуда было бежать, такие, как мы с Венсаном, например. У меня, правда, был особый случай. Я просто застряла в оккупированном Париже. Когда монашки решили отправить меня домой, в Алжир, оказалось слишком поздно. С тех пор я без конца твердила про себя, что благодаря этой случайности вырвалась из семьи. Избавилась от отца. От его неумеренных восторгов по поводу линии Мажино, доблести французской армии, Петена, Марны, Вердена, чести родины, Сен-Сира[8] и тому подобного… Полковник, вынужденный досрочно выйти в отставку из-за того, что отморозил под Верденом ноги, он обрел в Алжире вторую родину. И там остался. И стал командовать всеми и всем, как во время войны командовал полком, ни на минуту не выпуская трости из рук. Однако теперь в его услугах не нуждались, его не пожелали использовать даже на административной службе… Я часто представляла себе, как он разрабатывает свои военные операции, стоя перед штабной картой, висевшей у него в кабинете. Он все никак не мог успокоиться, думая о том, что мог бы получить генеральские звезды! И о том, что вынужден в дни войны оставаться в тылу. Неудачник! И все же именно ему я обязана своей любознательностью — я вечно совала свой нос всюду, куда только можно. Даже в тех случаях, когда ничего не понимала…

В то время, если в садах и скверах встречались дети, сразу бросалось в глаза, что это дети не из богатых семей: все они были одеты в темное, безвкусно, как попало. Они смеялись и резвились, но им уже многое пришлось повидать. Им были знакомы бомбежки, тюрьмы и ограничения: в то время уже не хватало мяса, молока, угля; эти дети знали, что уши врага подслушивают всюду. «Ни в коем случае не говори об этом в школе!» И даже в их смехе и движениях была какая-то усталость и медлительность, не свойственная детскому возрасту. Я говорила Венсану: «Еще одна зима, и мы не вытянем». Но одна зима сменялась другой, и нам только все больше хотелось есть, и мы все больше мерзли. Молодые, надо полагать, переносили лишения легче. Даже теперь я все еще не понимаю, как смогла я пережить эти годы нищеты и голода. Иной раз весь день уходил на то, чтобы выяснить, где можно раздобыть съестное. На углу улицы Гобеленов и бульвара Арго была маленькая лавочка, где торговали газетами, книгами и галантереей. Каждого, кто входил туда, встречала толстая темноволосая женщина. Ты входишь и говоришь… нет, ты ничего не говоришь, ты просто стараешься незаметно сунуть ей сто франков. Она, мгновенно все поняв, куда-то исчезает и вскоре появляется снова с пакетом в руках… Кусок масла, настоящего, подсоленного шарантского масла! Она шепчет: «Только никому не говорите, если попадетесь! Вы достали его не у меня, понятно? Это я просто чтоб помочь… я не хочу влипнуть в неприятную историю!» Мы с Венсаном ни разу там не бывали. Наверное, мы просто не верили в такую возможность. А скорее всего, у нас никогда не хватало денег на масло.

Так как почти все талоны у нас уходили на университетскую столовую, в тот день, когда я «получала» сахар, мы устраивали пир. Мы съедали сахар весь, в один присест, если погода была теплой — в Люксембургском саду, а во время холодов — в кафе «Источник». У Венсана талонов было еще меньше, чем у меня; его мать старалась хоть немного сэкономить, чтобы отправить посылку отцу, находившемуся в плену. Они, бедняги, посылали посылки, не зная, что отца давно уже нет в живых! Пойманный при попытке к бегству, он был отправлен в каземат, откуда уже не вышел. Когда голод становился нестерпимым, мы с Венсаном заходили в булочную и набрасывались на галеты — черные, липкие, с каким-то прогорклым запахом, от них мутило, но этими галетами хоть можно было набить желудок, этими ни на что не похожими галетами, сделанными бог знает из чего. А потом мы снова принимались считать дни до следующей выдачи сахара и без конца бродили по городу, плохо обутые, полуголодные, но на сердце было легко. Мы бродили по Парижу, почти безлюдному, а он развертывал перед нами свои великолепные перспективы. Никогда не был он так прекрасен, как в те годы.

В тот первый вечер я сразу подумала: где мог быть ты во время оккупации, где, в каком краю находился ты все то время, что я жила без тебя. Еще до того, как я узнала тебя, еще до того, как увидела твое лицо, обхватив тебя руками и прижавшись щекой к мягкой фланели твоей куртки, я уже связала себя с тобой… Со всей силой и жаром двадцатилетней юности я ощутила восторг и ужас и еще что-то неведомое, доселе не испытанное, от чего меня бросило в дрожь. Повернувшись ко мне в темноте, ты шепнул: «Не бойтесь!» В этот вечер весь Париж был объят страхом и желанием, его небо озарялось яркими вспышками и становилось то красным, то черным…

II

Из боковых дверей Сорбонны вынесли на матраце раненого. Он харкает кровью, вся сорочка у него в крови, кровь струйками стекает изо рта всякий раз, как он издает хриплый вздох. Уже темно, почти ничего не видно, и слышатся только хрипы умирающего. Подбежавший санитар закрывает дверь перед Фабией и Матье, которые попытались войти. Духота становится нестерпимой, и, когда они доходят до бульвара, уже почти нечем дышать. Фабию даже начинает подташнивать. А на бульваре царит праздничная атмосфера — всюду смех, плакаты. По площади, над которой колышется море лозунгов, прогуливаются респектабельные буржуазные семьи. Разговаривают, что-то обсуждают. Они пришли сюда поглазеть на демонстрацию. События последних дней, несомненно, огорчили их, но это не мешает им сейчас искать для себя местечка, откуда лучше видно все, что творится на площади. Им непременно надо самим убедиться в реальности того, о чем они прочли в газетах и услышали по радио, они пожелали собственными глазами увидеть весь спектакль, разумеется не подвергая себя опасности и не утруждая себя. В конце концов, для них это просто воскресное развлечение.

Фабия и Матье наконец добираются до перекрестка. На бульвар продолжают сыпаться камни и гранаты, в воздухе висит зловонный дым. Почти ничего не