И круги скандала расходятся от стоянки кемперов в Лей-квью по всему городу и дальше, по его окрестностям, где фермеры-скотоводы и садоводы качают головами и благодарят Бога за то, что не голосовали за него на последних выборах, когда он обещал официально обозвать округ «Молочником Виктории», а город — «Сити — Фруктовый Салат», что послужит, говорил он, приманкой для туристов. Двойной приманкой. Ибо если бы они проголосовали тогда за него, посмотрите, кто был бы тогда теперь супругой мэра? Иисус Св. Христос, да этот человек сам съехал с тех высот, которые достиг, сделавшись, можно сказать, нехристем, и продолжает идти прямой дорогой в ад.

* * *

Лес Барфус в результате всей этой истории совершенно лишен почвы под ногами. Он возвращен обратно к себе на кухню. Он сидит там посреди тысячи кружков от кофе, пролитого его женой, оглушенный и разъяренный происшедшим. Глазеет в то же самое окно на тот же самый двор. День за днем заставляет эти кофейные кружки пустыми бутылками из-под пива и бормочет каждому заходящему навестить его о том, как он зол, о том, что это уже второе, но последнее оскорбление от этого человека, и клянется, глядя в потолок, в том, что месть грядет. И бормочет своим гостям о том, что заплатит им, если они станут участниками этой мести.

В общем, двадцать фунтов в кармане пьяного парня, что ступил в конце концов на крыльцо из посеревших от времени сосновых досок кемпера моего отца и Ширли, возможно, были заплачены ему Лесом Барфусом в качестве гонорара за свершение обещанной мести, а может, и нет. Лес Барфус по прошествии стольких лет все еще утверждает, что нет.

По случаю такой работы парень здорово пьян. Он уже стучался в три других кемпера и тыкал своим однозарядным «Рюгером» 22-го калибра в трех разных женщин, спрашивая у каждой из них, не она ли ублюдок по фамилии Карлион, пока последняя из трех не направила его с перепугу к нужному тридцатифутовому «Виконту-Вэкейшнеру», и тот не поднялся, цепляясь за перила из посеревших от времени сосновых досок, на крыльцо из посеревших от времени сосновых досок, и не лягнул босой ногой алюминиевую дверь, и не крикнул: «Эй, вы там, внутри!»

Мой отец открывает дверь, недовольный бесцеремонностью стука и бесцеремонностью крика, и видит перед собой наставившего на него винтовку черного подростка в одних шортах и с немытыми волосами, спутанными и всклокоченными после сна. Мой отец выходит на почти капитальное крыльцо, парень чуть пятится назад и спрашивает: «Ты — он?» И отец хватает винтовку за ствол, а подростка — за немытую и всклокоченную башку, и без труда выворачивает винтовку у парня из рук, и тычет стволом тому в горло рядом с трахеей, и отвечает: «Возможно», и спрашивает: «А кто именно?»

Он отодвигает его чуть дальше от себя за волосы и подталкивает концом ствола к посеревшему от времени крыльцу; тут винтовка разряжается; возможно, от толчка, возможно — от непроизвольного сокращения мышц, возможно — оттого, что по пьяни ему продолжает казаться, будто парень все еще не отказался от задуманного. Выстрел звучит совсем тихо — так, легкий хлопок газа, вырывающегося из кратера на шее у парня, куда погрузился конец ствола. Ничего громкого. Можно сказать, и не выстрел даже.

Но внезапно на отца наваливается вся тяжесть случившегося. Напряжение в пояснице, хруст перегруженного хряща в позвоночнике, выстрелом щелкнувший в среднем ухе. Он стоит, удерживая полное драматизма изваяние черного парня с ружьем лишь за волосы, да еще упертым тому в шею стволом винтовки, по которому ему на пальцы стекает кровь. На его глазах напряжение отпускает это нежданное изваяние, навсегда превращая его в безжизненную куклу.

— Никак не мог отпустить эту жалкую скульптуру черного парня с ружьем, — говорил он, — Так и держал ее на весу, и смотрел вверх, сквозь бежевую полиэтиленовую клеенку, которой была обшита крыша почти капитального крыльца из посеревших от времени сосновых досок, на медленно клубящееся варево грозовых облаков, ползущих на запад, то вырастая над эфемерным облачным пейзажем горными вершинами, то вспухая над ним ядерными грибами. Смотрел вверх сквозь бежевую полиэтиленовую клеенку на клубящиеся жерлами бездонных пещер грозовые облака, и хмурил брови, и опустил подбородок, и раздвинул губы, и чуть высунул розовый язык, словно готовясь спросить что-то у этих пещер, сотканных тенями и его воображением. Но не спросил ничего. Так и стоял, чуть высунув язык, держа на весу этого парня, словно не придумав, что же именно ему спросить, только губы беззвучно шевелились.

Вопрос так и не сложился. Он прятался где-то там, глубоко в мозгу, где светится обычно слабым напряжением удивление, оставив на языке только привкус и легкую горечь.

Он так и не задал этого вопроса. Грозовые тучи уплыли на запад, а спина и руки его ощутили наконец боль от напряжения, и он закрыл рот и опустил взгляд на этого безымянного парня, и поморщился, и отпустил его, уронив на посеревшие от времени сосновые доски рядом с ковриком из сизаля, надпись на котором когда-то гласила «Добро пожаловать», но стерлась под отцовскими ногами, так что теперь от нее остались только «Д», потом бесформенное нагромождение щетинок, а потом «ТЬ». Что вполне соответствовало, как подумалось тогда отцу, тому нарушенному обещанию гостеприимства, которое получил-таки этот парень.

* * *

Будучи застреленным, безымянный парень обретает наконец имя и личные качества. Только имя это произносят в прошедшем времени, а качества оплакиваются. Он становится Гэри Уилсоном. Парнем, который мог засветить человеку хоть правой, хоть левой пяткой по груди на полном бегу. Парнем, который мог бы достичь вершин спорта и сделаться гордостью для своих родных и друзей. Для своего народа.

А мой отец, само собой, становится злодеем. Этаким полоумным несостоявшимся мэром, что пьет горькую и сводит личные счеты с местными чернокожими. Человеком, который бросил уют эдвардианского особняка и проживавшей в нем белой женщины с глубоким декольте, чьи родители владели второй по размеру в штате табачной плантацией. И все ради того, чтобы жить узником в алюминиевой коробке, в окружении живущих в алюминиевых коробках отбросов общества, жить с черной женщиной, время от времени нанося ее родным и близким оскорбления действием — будь то с помощью мостов или винтовок. Несостоявшийся мэр, сошедший с рельсов. С катушек.

Спустя три дня после перестрелки Лес Барфус осторожно протискивает свой «Холден-ЭфДжей» с полетевшей задней передачей по узким проездам между кемперами в Лейквью, и останавливает его у нижней ступеньки почти капитального крыльца из посеревших от времени сосновых досок, и глушит мотор. Он так и сидит в машине, опустив стекло со стороны водителя, и ждет, пока Ширли Барфус не выйдет к двери «Виконта-Вэкейшнера», чтобы спросить его, какого черта ему нужно. Но она не выходит. Тогда он орет через опущенное стекло: «Ну что, он все доказал, да? Он просто еще один… такой же, как все».

Тогда дверь «Виконта-Вэкейшнера» отворяется, и Ширли Барфус спускается по посеревшим от времени сосновым ступеням почти капитального крыльца и садится на заднее сиденье «ЭфДжея» с пустыми руками, ничего не говоря, не подтверждая того, что говорит Лес Барфус, даже не глядя на него. Он смотрит на нее, ожидая подтверждения хоть чего-нибудь.