Ибо на поверку Бугенвилль оказался вовсе не тем зубы-на-полку-или-полные-штаны отпуском, который ему обещали, так что он все еще колебался, кому жаловаться на нее за недобросовестное описание цели путешествия: отделу надзора за торговлей, омбудсмену, союзу защиты прав потребителей или старому доброму суду.

Черт возьми, они даже закололи свинью в его честь! А уж он-то довольно попутешествовал по белу свету, чтобы знать, что в Англии ради него готовы пожертвовать вечером, в Южной Африке — кружкой пива, в Японии — песней. Однако здоровой свиньей в его честь до сих пор жертвовали только в Штатах, на Среднем Западе. К тому же на этом самом Среднем Западе даже здоровый хряк — не такое уж сокровище; его могут заколоть даже для дальнего родственника, или для еще более дальнего знакомого, или для близкого, но ублюдка. Каждый там готов собственноручно вымочить мясо в «Джеке Дэниелсе» и собственноручно отбить, чтобы гость мог вволю нажраться сала и эскалопов.

Более того, у англичан хоть отбавляй вечеров, у южноафриканцев — пива, у японцев — песен со всего мира, а у американцев со Среднего Запада полны свинарники откормленных хряков, но у этих людей, у бугенвилльцев, свиней и самим не хватает, ни хряков, ни маток — никаких. Выходит, со стороны нищих бугенвилльцев целая свинья — ни с чем не сравнимое проявление гостеприимства. Что уж никак не похоже ни на опасность, ни на враждебность, ни, блин, на приключение. Это, блин, самый что есть жест доброй воли. Это, блин, вовсе не те зубы-на-полку-или-полные-штаны, которые она ему обещала.

— Значит, — продолжал он, — что дальше? Управление по надзору за торговлей… или омбудсмен… или Общество Защиты Прав Потребителей… или старый добрый суд?

Убийство из гостеприимства откормленного хряка — куда более тревожная штука, чем убийство из обыкновенной ненависти пятерых австрало-белорусов, если ты зарабатываешь на жизнь турами в «горячие точки». Поэтому она решила, что скоро, как только позволят дела, ей придется сесть на реактивный лайнер рейсом на Морсби, оттуда на двухмоторном «Чероки» до Рабаула, а оттуда на попутном торговце до Бугенвилля и самой посмотреть, что это за невероятное заклание хряка и что это за невероятное дружелюбие — короче, достаточно ли этот остров опасен для того, чтобы посылать туда людей.

* * *

Я познакомился с ней в «Шелковой Панде» три года назад. Мы с Джеральдом Фарли, моим приятелем-радиотехником, баловались тогда кокаином, потому что под этим делом я чувствовал себя достаточно легким, чтобы перепрыгивать через многоэтажные дома и расовые барьеры, а он чувствовал себя так, словно он не извечно взъерошенный оглоед, шляющийся по городу в кожаной куртке старшего брата. Поэтому мы с Джеральдом покупали кокаин у китайца, владельца «Шелковой Панды», которого самого зовут Шелковой Пандой и который и торгует в Чайнатауне кокаином, как хорошо известно всем, покупающим кокаин в этом городе, самым чистым и дешевым в этом городе кокаином. Китайцы терпеть не могут разношерстного сброда, известного как посредники, на чью деятельность, по их мнению, нужно наложить запрет. В результате Шелковая Панда сам выучил испанский по курсу Берлица на CD, так что ему теперь не нужно прибегать к услугам посредников. Билли Стенвей утверждает, что за последние годы не один китаец, мечтавший заделаться посредником, провалился сквозь щели общества прямиком в юм-ча Шелковой Панды.

Вот мы и решили, что раз уж мы так и так сидим здесь, и что раз так и так обеденное время, и раз уж за последнее время, вроде бы, не пропадало никого из мечтавших заделаться посредником, и раз уж сам Шелковая Панда машет нам рукой, приговаривая: «Самым сибко-сибко рюбимым и старым криентам порцию юм-ча беспаратно» — и подмигивая своим косым глазом, когда ты собираешься платить за свой юм-ча, словно ты уже раскошелился за все эти граммы кокаина, раз уж все так сложилось, почему бы нам и правда не съесть по порции юм-ча.

Поэтому мы машем рукой внучатой племяннице Шелковой Панды, которая ростом от горшка два вершка и которая уж наверняка младше, чем разрешено по закону для того, чтобы работать официанткой, не говоря уже о том, чтобы приторговывать кокаином, и говорим ей: «Юм-ча, Маленькая Панда. Sans курноги». Французского нашего она, конечно, не понимает, но прекрасно знает, что, если она принесет нам эти пресловутые курноги, мы все равно откажемся от них, так убедительно делая вид, что нас тошнит, что ей придется бежать обратно на кухню со своими курногами, раскрасневшись и натыкаясь на столы.

Мы сидим за столиком номер четырнадцать спиной к шелковой, от пола до потолка занавеске, закрывающей вход в туалеты, на которой сплелись в тугой клубок два дракона. Шелковая Панда утверждает, что это бьются в своей извечной битве Слава Китая и Позор Китая, но мы-то знаем, что это просто трахаются до хруста в позвонках две мифические твари.

Шелковая Панда выходит из кухни, и подгребает к нашему столу, и хлопает нас обоих по спинам, и называет своими самыми сибко-сибко рюбимыми старыми криентами, с самого основания его заведения. Его габариты сполна отражают его процветание. Он щеголяет бородкой из восемнадцати волосков, которой он явно не стыдится. Из родинки на щеке растут еще три волоска, которые он теребит и поглаживает, обсуждая дела. Он запускает палец в свою бороду из восемнадцати волосков, и чешет подбородок, и медленно и мрачно сообщает нам:

— Врасть закона сибко-сибко опасно укарепирась тама, в Корумбии, — то есть в Колумбии. Он имеет в виду вовсе не то, что показывают в новостях, с Джорджем Нигусом на фоне застреленных судей, распластавшихся в причудливой формы лужах крови перед объективами его камеры, но всего лишь хочет сказать, что «Шелковая Панда» снова повысила цену.

— Ну? — спрашивает Джеральд. — Сколько?

— А сикорько нузно на одну понюску? — отвечает Шелковая Панда вопросом на вопрос. Очень, мать его так и так, зловещий встречный вопрос.

— Любимые старые клиенты, — напоминает ему Джеральд. — С самого основания твоего заведения. Не забыл?

— Моя не забыра, — кивает тот. — Как мозно? Моя не забыра. Но врасти закона на такие тонкости наперевать. Врасти закона наперевать на доргие-доргие относения с криентом. Бах, бах, бах — вот сто врияет на купрю-продазу, брин-тарарам. — Он морщится в досаде на то, как власть закона влияет на процесс купли-продажи и как и ей, и этому процессу плевать на давние отношения с лучшим клиентом.

Я в ответ только киваю.

— Ну? — спрашиваю я.

В общем, заканчивается все тем, что нам придется-таки смириться с сорокапроцентным повышением. Из чего следует, что мы передаем ему четыре сотни баксов, а получаем каких-то сраных два грамма, которые никак не стоят таких гребаных денег, даже с учетом того, что Шелковая Панда ни за что на свете не разбавит порошок чем-нибудь вроде рыхлителей для теста или составом для чистки кафеля ради лишних тысячи процентов прибыли, как это делает кое-кто другой.

Джеральду действует на нервы китайская музыка, тренькающая из динамиков вертака CD. Китай, говорит он, это лес из миллиарда деревянных ушей. Двух миллиардов, поправляю я его. Деревянное ухо — понятие фигуральное, возражает он. На каждого по одному. Выходит, миллиард. Ну, фигуральное так фигуральное, соглашаюсь я. Чего сразу-то не сказал?