И так, в сущности, было со всеми нагими принцами и принцессами, находящимися в замке в рабском услужении у королевы. Ничего, кроме крайнего унижения в его наивысшем качестве.

— Полагаю, Лоран прослужит еще по меньшей мере три года, — бывало, беззаботно обмолвится леди Эльвера перед гостями. Как же далеко она сейчас и как бесконечно расстроена случившимся! — Но это решает лишь ее величество. Я буду плакать по нему, когда однажды он меня покинет. Думаю, больше всего меня прельщают его необычайные размеры. Лоран гораздо выше других принцев и более могучего телосложения, хотя лицо его весьма аристократично, вы не находите?

Щелчком пальцев она велит мне подойти поближе, большим пальцем проводит сверху вниз по щеке.

— А этот восхитительный член! — продолжает она. — Невероятно толстый, хотя и не слишком длинный. Ведь это очень важно! Как извиваются под ним субтильные принцессочки! У меня просто должен быть такой могучий принц! Скажи-ка, Лоран, могу я еще как-то наказать тебя в какой-то новенькой манере? Может, что-то мне еще не приходило на ум?

Ну да, сильный могучий принц во временном покорном подчинении. Блистательный монарший отпрыск со всеми своими исключительными способностями отправлен постигать науку наслаждения и боли!

Но чтобы навлечь на себя гнев двора и оказаться сосланным в мир простолюдинов? Это испытание совсем иного порядка! И его мне лишь немного довелось вкусить, хотя то, что я успел познать, явилось, пожалуй, его наиболее ярким воплощением.

Я сбежал от леди Эльверы и от королевского двора всего за два дня до набега султанских грабителей. И я, в общем-то, не знаю, зачем это сделал.

Конечно же, я обожал леди Эльверу! Я очень ее любил, в этом нет никаких сомнений. Я восхищался ее грациозной величественностью, ее неизбывным безмолвием со мной. И то, что она чаще всего собственноручно порола меня, нежели препоручала это другим принцам, лишь доставляло мне еще большее наслаждение.

Когда она отдавала меня в пользование гостившим в замке лордам и леди, я испытывал особую радость от возвращения к своей госпоже — когда я вновь оказывался в ее постели, и мне позволено было прильнуть ртом к узкому треугольничку черных волос между ее белыми бедрами, и она восседала, откинувшись на подушки и разметав по ним иссиня-черные волосы, полуприкрыв безразличные ко всему на свете глаза. Я словно получал вызов растопить ее ледяное сердце, заставить ее запрокинуть голову и стонать, кричать в исступлении экстаза, точно похотливые принцессы в королевском саду утех.

И все ж таки я от нее сбежал. Это нашло на меня совершенно неожиданно, импульсивно — мысль, что я отважусь это сделать. Просто поднимусь внезапно и убегу в лес, и пусть ищут-свищут. Разумеется, меня найдут — я нисколько в том не сомневался. Здесь всегда отыскивают беглецов.

Возможно, я слишком долго жил в страхе перед этим, в ужасе представляя, как меня отловят солдаты и отправят горбатиться в городок. Искушению сбежать я поддался внезапно, точно прыгнул в пучину с крутого обрыва.

К тому времени меня как невольника уже достаточно выпестовали, избавив от многих недостатков: я прошел долгий и мучительный путь совершенствования. Я никогда не пытался пугливо отпрянуть от ремня, напротив, испытывал в нем даже потребность, дойдя до того, что от одного его вида вся моя плоть наполнялась волнующим жарким трепетом. И в погонях по саду я всегда чрезвычайно быстро отлавливал принцесс, вздергивал их за запястья и спешно нес к своей госпоже, перекинув через плечо, так что их разгоряченные груди упруго тыкались мне в спину. Я словно сам себе бросал вызов, когда с неиссякаемым пылом мог поймать и усмирить двух или даже трех девчонок подряд.

Но отчего же я все-таки сбежал? Может, я просто получше хотел узнать своих господ? Ведь, превратившись в пойманного беглеца, я бы до мозга костей прочувствовал всю мощь их власти. Я бы в самой полной мере вкусил все то, что они могли бы заставить меня испытать.

Какова бы ни была на то причина, в один прекрасный день я дождался, пока моя госпожа уснет в своем садовом кресле, быстро поднялся, ринулся к парковой стене и, стремительно вскарабкавшись, перемахнул через нее. На меня никто не обратил ни малейшего внимания: бесспорно, исчез я с поразительной лихостью. Не оглядываясь, я устремился через скошенные луга в сторону леса.

Надо сказать, я никогда не ощущал себя настолько нагим и беззащитным, никогда не чувствовал себя до мозга костей рабом, как в те моменты, когда я вдруг впадал в неповиновение. Теперь каждый лист, каждая высокая острая травина норовили полосонуть по моему обнаженному телу. Неизвестный дотоле стыд охватывал меня, когда я пробирался под темными ветвями лесных зарослей, прокрадываясь мимо городка, чтобы не быть замеченным с его сторожевых башен.

Когда опустилась ночь, мне показалось, будто нагое мое тело настолько светится во тьме, что лес не в состоянии меня спрятать. Принадлежа к сложному, запутанному миру смирения и власти, я по глупости пытался улизнуть от своих обязательств — и лес как будто знал об этом. Колючие стебли ежевики безжалостно царапали мне икры. Приятель напрягался от мало-мальского шороха в кустах.

И наконец, этот ночной кошмар моей поимки, когда солдаты заметили меня во мраке леса и криками погнали меня, точно зверя, вперед, со всех сторон окружая.

Потом грубые ладони ухватили меня за руки и за ноги. Четверо мужчин потащили меня по лесу, едва приподняв от земли, — с простертыми в стороны конечностями и свесившейся головой я был похож на измученное погоней животное. Под всеобщий хохот, издевки и бодрые выкрики меня доставили в освещенный факелами солдатский лагерь.

И вот в тот миг неотвратимой расправы все прочее как будто полностью стряхнулось с меня. Я более не был высокорожденным принцем — я стал всего лишь униженным жалким существом, которого будет пороть и по кругу насиловать подвыпившая солдатня, пока не появится капитан стражи и не прикажет привязать меня к широкому деревянному позорному кресту.

И вот во время этого жестокого солдатского судилища я снова увидел Красавицу. К тому моменту ее уже выслали из замка в городок, где капитан стражи избрал ее для своих плотских забав. Сидевшая на коленях посреди лагеря на самой земле принцесса оказалась здесь единственной женщиной. Ее молочно-белая, чуть зарумянившаяся кожа оставалась восхитительно прелестной, несмотря на местами приставшую к ней грязь. И своим напряженным, внимательным взглядом она придавала особую остроту всему, что со мной тогда происходило.

Ничего удивительного, что она до сих пор мною заворожена: ведь я был настоящим беглецом, и среди пленников султана на корабле я оказался единственным, кто перенес наказание позорным крестом.

На первых порах моего пребывания в замке я своими глазами видел таких же насаженных на крест беглецов. Я видел, как их грузили на отправлявшуюся в городок повозку — с распростертыми и привязанными к крестовине ногами, с запрокинутой на верхушку креста головой, так что их взор устремлялся к небу; рот им распирало черной кожаной лентой, крепко державшей голову в этом положении. Я всякий раз ужасался тому, что с ними проделывали, и в то же время меня изумляло, что даже в таком жутком положении член у бедняг был едва ль не тверже деревянного креста, к которому привязывали тело.