А теперь мне самому суждено было претерпеть подобную экзекуцию. Солдаты подтолкнули меня к месту наказания и привязали к кресту в том же невообразимом положении, с возведенными к небу очами, со стянутыми за шершавой опорой руками, с невозможно широко, до боли разведенными бедрами и с крепче, чем когда-либо, налившимся членом.

И Красавица была одним из свидетелей этой жуткой процедуры!

Потом под размеренные удары барабана меня показательной процессией провезли по улицам городка на потеху целым толпам простолюдинов, которых я слышал, но не мог видеть, и при каждом повороте повозки всаженный мне сзади деревянный фаллос раздражающе подергивался.

Все, что я тогда претерпел, было потрясающе в своей невероятной остроте. Это явилось величайшим, полнейшим из всех моих падений. Я наслаждался этим, даже когда капитан стражи что есть силы стегал меня ремнем по обнаженной груди, по простертым ногам, по голому животу. И как изумительно легко было исторгать крики мольбы, невольно извиваясь и стеная, прекрасно при этом зная, что из-под повязки почти никто ничего не услышит! И как приятно щекотало нервы осознание того, что у меня нет ни малейшей надежды на какое-то снисхождение.

Да, в те мгновения я в полной мере познал силу власти моих пленителей, но я познал тогда и собственную духовную мощь. Мы, которые лишены всех своих привилегий, способны-таки воздействовать на своих экзекуторов, увлекая их в новые пределы ярости и страсти.

Теперь у меня не было желания кого-то ублажать, доводить до исступления. Мною завладела какая-то сверхъестественная, мучительная самозабвенность! Без всякого стыда я ворочал ягодицами на фаллосе, который втыкался в меня с креста, и, словно жаркие поцелуи, получал от капитана стражи частые удары ремня. Я ерзал, тщетно пытаясь увернуться, и рыдал от души, словно во мне не осталось ни капельки достоинства.

Единственным упущением в этом потрясающем замысле, пожалуй, было то, что я не мог видеть лиц своих мучителей — если только они не подступали совсем уж близко, оказываясь прямо надо мной, что случалось крайне редко.

А ночью, когда меня на кресте водрузили на самом высоком месте на городской площади, простолюдины собрались подо мной на помосте, безжалостно пощипывая мне излупленные ягодицы и шлепая по пенису, — и я страшно сожалел, что не могу увидеть презрение и насмешки на их лицах, осознание полнейшего превосходства над низшим из низших, каковым я стал теперь.

Мне нравилось, бывать в роли осужденного, нравилась эта беспощадная и пугающая демонстрация чужих прихотей и моего страдания, даже при том что я содрогался от звуков ремня или плети и слезы сами собой струились по лицу. Эти ощущения были бесконечно богаче и насыщеннее, нежели роль раскрасневшейся от погони, дрожащей игрушки леди Эльверы. И доставляли даже больше удовольствия, нежели такое приятнейшее занятие, как овладение принцессами в саду.

И, наконец, за то зрелище страдания, что я собой являл, мне снизошла особая награда. Когда пробило девять и порка завершилась, молодой солдатик взобрался рядом со мной по лестнице, заглянул мне в глаза и стал целовать заткнутый кожаной лентой рот.

Я не в состоянии был показать, как обожаю его, не мог даже сомкнуть губы над толстой кожаной перевязью, что, перекрывая рот, крепко держала голову на месте. Но юноша, прихватив меня за подбородок, сперва взасос целовал верхнюю губу, потом нижнюю, с трудом пробираясь языком под кожаную повязку, после чего шепотом обещал мне, что в полночь меня снова выпорют как следует и что он лично за этим проследит. Ему очень нравилось наказывать провинившихся рабов.

— Сейчас грудь и живот у тебя словно затканы ярко-розовыми полосами, — поведал он мне. — Но, уверяю тебя, ночью ты станешь еще краше! А на рассвете тебя ждет еще «вертушка», когда тебя развяжут и заставят встать на колени, а городской заплечный мастер искусно выполнит свою работу перед собравшейся поутру на площади толпой. Представляю, как им понравится такой рослый и могучий принц, как ты!

Он снова поцеловал меня, глубоко прихватив нижнюю губу, пробежав языком по зубам. Я весь напрягся на деревянном фаллосе, в державших меня путах, мой член превратился в алчущий крепкий стержень.

Я попытался всеми известными мне безгласными способами показать юноше, как я его люблю, как мне милы его речи, его страсть ко мне.

Как ни странно, он не понял того, что я хотел ему сказать. Но это и не важно. Это ничего не значило, будь я хоть навеки лишен возможности что-то кому-то сказать. Важно было лишь то, что я нашел-таки для себя наилучшее место и никогда не должен над ним подниматься. Я должен стать символом худшего из наказаний. Если бы только мой несчастный, измученный, распухший приятель мог получить хоть мгновение передышки… Хотя бы мгновение…

И, словно прочитав мои мысли, солдатик сказал:

— А теперь у меня для тебя есть подарочек. Нам бы хотелось, чтобы этот замечательный парень после всех экзекуций остался в славной форме, а для этого надо, чтобы он не ленился.

И я различил рядом женский смешок.

— Тут одна из самых аппетитных здешних красоток, — добавил он, убирая мне волосы с глаз. — Хочешь сперва взглянуть на нее?

«О да!» — попытался я ответить.

И тут я увидел над собой ее лицо, обрамленное упругими рыжими кудряшками, с прелестными голубыми глазами и румяными щеками, увидел ее губы, тянущиеся меня поцеловать.

— Ну как? Хороша? — спросил меня на ухо солдатик. И обратился уже к ней: — Можешь начинать, милашка.

Я почувствовал, как ее ноги зацепились сверху за мои, щекоча мое тело накрахмаленными нижними юбками, и жаркий влажный лобок притерся к моему члену. Тут же тесные волосистые ножны открылись, впустив мой крепкий жезл, и женщина с изрядным напором опустилась на меня. Я громко застонал, как, казалось бы, стонать под кляпом невозможно.

Юный солдатик улыбнулся надо мной и склонился ниже, одаривая меня влажными глубокими поцелуями. Чудесная жаркая парочка! Я тщетно заметался в своих крепких кожаных узах. Но вскоре красотка поймала для нас обоих нужный ритм, мерно подскакивая и опускаясь на мне, так что большой тяжелый крест под нами вздрагивал и трясся. Наконец я извергся в нее и после этого долго не видел ничего, даже вечернего неба.

Я смутно помню, как спустя некоторое время солдатик подошел ко мне, сообщив, что уже полночь и пора получить еще одну добрую порцию ремня. И добавил, что если я и впредь буду славным парнем и при каждой порке мой приятель будет неизменно в полной готовности, то следующим вечером мне приведут еще одну местную куколку. По его мнению, наказанный беглец обязан почаще общаться с женщинами — это, дескать, усугубляет его страдания.

В ответ я благодарно улыбнулся под своей кожаной затычкой. Да, я готов на что угодно, лишь бы мои муки сделались тяжелее.

И как мне проявить себя этим «славным парнем»? Всячески выказывать свои страдания, дергаясь и извиваясь, производя как можно больше шума? Или пронзая пустой воздух своим страждущим ненасытным копьем? Да пожалуйста, с огромной готовностью! Жаль, я не ведал, надолго ли выставили меня всем на обозрение. Я бы желал остаться там навсегда — этаким вечным символом полного уничижения, достойным лишь презрительных насмешек.