Например, однажды я писал очерк о девицах из изолятора временного содержания в Гринвич-Виледже, на Гринвич-авеню и Авеню-Америка, на перекрестке, известном как Нат-Хевен. Девицы дразнили всех симпатичных ребят, проходивших внизу. Выкрикивали первые попавшиеся имена, которые только приходили им в головы: Боб! Билл! Джо! Джек! Джимми! Вилли! Бенни! — пока случайно не угадывали и какой-нибудь простофиля не останавливался и не задирал голову. Затем ему, под общий гомерический смех, предлагалось заняться нехитрыми анатомическими манипуляциями. Как-то вечером я там стоял, и они подцепили парня примерно двадцати одного года по имени Гарри. И я начал свой очерк с их криков:

«Э-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-ээээээээээээээээээээээээээ!»

Я наблюдал за ними со стороны. И мне нравилось. Я решил доставить себе удовольствие и тоже покричать. И начал подначивать парня:

— О, дорогой Гарри, стриженный как французский гангстер, в водолазке из спортивного магазина и летчицкой голубой рубашке поверх нее, в бриджах из Блумзбери[8], которые ты как-то увидел в попавшем в Америку выпуске «Манчестер Гардиан», и с твоей скрытой, как у настоящего интеллектуала, чувственностью, так и кричащей на всю Гринвич-Виледж, — не к тебе ли обращен этот зов?

Меня сменили девицы-заключенные:

— Э-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-ээээээээээ!

Потом снова взял слово я, и так далее.

В газете я представал этаким задирой — по-моему, ничего особенного. Скорее наоборот. Работа доставляла удовольствие. Мне нравилось сразу дать возможность читателю, через рассказчика, поговорить с персонажами, зацепить их, обидеть, подначить иронией, снисходительностью или еще чем-нибудь подобным. Неужели все наши читатели — тугодумы, а их примитивные мозги пропускают информацию только по порядку, как турникет в метро? Вряд ли… Мой взгляд на этот вопрос был вполне демократичным. Иногда я сам появлялся в своих очерках и включался в игру. Мог быть «Человеком В Темной Фетровой Шляпе» — именно такой итальянский головной убор я носил одно время. Или «Человеком С Большим Вечерним Галстуком». Писал о себе как о третьем лице, обычно как об озадаченном наблюдателе или случайном свидетеле происшествия. Однажды даже начал писать о свойственных мне самому привычках — о шитой по мерке одежде, словно кто-то другой задиристо мой наряд комментирует… особенно со мной не церемонясь: «Настоящие петли. Еще те петли! Человек может расстегнуть своим большим и указательным пальцами рукав у запястья, потому что у этого костюма здесь имеются настоящие петли для пуговиц. Том, приятель, это нечто. Глаз не оторвать. Ни на секунду!»… и дальше в том же духе… без обычной монотонности, но по-свойски перескакивая с одного на другое, как радиокомментатор на теннисном турнире.

Голос рассказчика и правда самая большая проблема в нон-фикшн. Большинство авторов, сами того не осознавая, придерживаются старой британской традиции, согласно которой рассказчик должен говорить спокойным, интеллигентным и вежливым голосом. По их представлениям, собственный голос рассказчика должен быть чем-то вроде белого цвета стен, которые так любила использовать Сири Моэм[9]для внутренней отделки помещений… «нейтральным фоном», на котором лучше выделялись другие цвета. Умеренность всячески приветствовалась. Вы не представляете, каким популярным десять лет назад было слово «сдержанность» среди журналистов и литераторов! Имелись кое-какие нюансы, конечно, но в целом в начале 1960-х сдержанность превалировала надо всем. У читателей просто челюсти сводило от скуки. С ними говорили суконным языком, и они понимали, что их «развлекает» очередной мастер наводить тоску, как-бы-журналист с узеньким кругозором, флегматичный рохля, и что впереди их ждет одно нескончаемое занудство. Что этот писака не способен поиграть с объективностью-субъективностью, сменить ракурс, так как все это — свойства личности, ее энергетики, мобильности, отваги… одним словом, стиль… Голос обычного очеркиста походил на речитатив вокзального диктора… усыпляющий, монотонный…

Для борьбы с такой косностью особых усилий не потребовалось. Например, я писал о Малыше Джонсоне, автогонщике из Ингл-Холлоу, Северная Каролина, который учился водить машину, развозя дешевое виски по окрестностям города Шарлота. «Нет ничего противнее, чем иметь дело с виски, — говорил Малыш. — Не знаю другого бизнеса, который заставляет вас вскакивать с койки среди ночи и нестись незнамо куда в снегопад и бурю и вкалывать. Это самый трудный способ добывать себе хлеб насущный, и никто, если как следует не прижмет, за такую работу не возьмется». Когда Малыш Джонсон поведал обо всех прелестях работы с кукурузным виски, особых проблем у меня не осталось, потому что: а) диалоги стали по-настоящему интересными, даже захватывающими для читателя; б) язык Ингл-Холлоу, которым изъяснялся Джонсон, был необычным. Но затем мне тоже пришлось взять слово и в нескольких абзацах изложить то, что я узнал в нескольких интервью. Итак… Я решил, что лучше и мне говорить с местным акцентом. По какому такому закону рассказчик должен изъясняться безликим языком или даже традиционным для журналистов Нью-Йорка? И я написал примерно так: «Выдернуть могут в любой момент. Вдруг им ударило в голову, и ты летишь на всех парах куда велено — в лес, в кусты, в ежевичные заросли, в грязь, в снег. Или надо скоренько все из кузова вытаскивать и запихивать в какую-то старую сараюгу, крытую рифленым железом, причем упирайся как хочешь, но дело сделай. Или везешь шито-крыто сахаришко, или бабки, или еще что-то в самую глушь. Ты медник, и паяльщик, и бондарь, и плотник, и вьючная кобыла, и еще черт-те кто, сам Господь не ведает, и все это сразу».

«Обычное дело — Малыш и его братья часа в два ночи едут к тайнику, где спрятано только что сделанное виски…»

Я имитировал интонацию торговца виски из Ингл-Холлоу, чтобы создать иллюзию, будто видел все собственными глазами, был на месте событий и участвовал в них, а не просто пересказываю услышанное. Я часто прибегал к этому приему — когда рассказчик говорил голосами персонажей очерка.

То же самое я стал делать с описаниями. Вместо того чтобы показывать все последовательно, я старался как можно скорее встать на точку зрения участников событий. Иногда менял ракурс в середине абзаца или даже предложения. Очерк о Джейн Хольцер под названием «Девушка года» начинался так:

«Копны волос густые челки битловские кепочки накрашенные личики тушь на ресницах глазки как у куколок пушистые свитера французские выпирающие бюстгальтеры выделанная кожа голубые джинсы брюки в обтяжку джинсы в обтяжку аппетитные попки коленки как пирожные сапожки как у феи балетные туфельки; их сотни, этих ярких бутончиков, порхающих и взвизгивающих, бегающих по Академии музыкального театра под этими бесчисленными старыми резными херувимами на потолке — разве они не супервосхитительны!