То же самое можно сказать о послевоенной официальных исторических публикациях. Здесь невозможно отдать должное масштабу этой работы. В Англии крупнейшим предприятием этого рода явилось 14-томное изложение Джеймсом Эдмондсом сухопутной войны на Западном фронте 67. Победителям оправдать войну было сравнительно нетрудно. Англичане писали, что Германия угрожала Британской империи, а та приняла вызов и устранила угрозу. Немецким авторам после поражения и революции оправдываться было труднее. Тем не менее 14-томная “Мировая война” Государственного архива Германии отдает должное оперативным успехам немецких войск. Знаменательно, что последний том увидел свет лишь после окончания Второй мировой войны 68.

После 1918 года были опубликованы сборники документов более критического характера. Естественно, советское правительство подало эти материалы в выгодном для себя свете: война была представлена самоубийственной сварой империалистов 69. Сродни этим изданиям в политическом отношении сборник, опубликованный немецким социал-демократом Карлом Каутским и другими 70. Менее однозначным стал итог работы Германского национального собрания 1919 года и Комиссии рейхстага по расследованию причин поражения 1918 года, которые предоставили руководству межвоенной Германии возможность ответить на трудные вопросы 71. Именно немцы задали новый стандарт, напечатав в 1922–1926 годах грандиозную “Большую политику европейских кабинетов”, посвященную мировой истории 1871–1914 годов (54 книги в 40 томах). Несмотря на то, что издатели “Большой политики…” готовили ее как ответ на положения Версальского договора о вине Германии в развязывании войны, а подбор материалов отличался тенденциозностью (в пользу германского режима, рухнувшего в 1918 году), этот труд был и остается отправной точкой для историков дипломатии 72. Успех этого издания заставил Великобританию и Францию ответить 11 томами “Английских документов о причинах войны, 1898–1914 годы” (1926–1938) 73 и вышедшим чуть позднее собранием “Документы французской внешней политики” (1929–1959) 74.

В мемуарах бывших военных и политиков желание оправдаться видно еще отчетливее. Военный “топ-менеджмент” справился с мемуарами быстрее. Джон Френч опубликовал свой “1914 год” всего через год после заключения перемирия. “Галлипольский дневник” Иэна Гамильтона вышел из печати в 1920 году. Шесть лет спустя на прилавках появились “Солдаты и государственные деятели” Уильяма Робертсона 75. Что касается немцев, то Людендорф и Тирпиц издали свои воспоминания уже в 1919 году. Их примеру последовал в 1920 году Эрих фон Фалькенгайн 76. Политики, не имевшие, в отличие от военных, после войны достаточно свободного времени, несколько задержались. У бывшего рейхсканцлера Теобальда фон Бетман-Гольвега имелись веские причины поторопиться, чтобы представить обществу свое видение событий, и его “Размышления о мировой войне” были переведены на английский язык уже в 1920 году 77. Бывший кайзер в “Мемуарах” (1922) настаивал на том, что страны Антанты заранее спланировали агрессивную войну против ни в чем не повинной Германии 78. В том же году вышел из печати первый том “Мирового кризиса” Черчилля. Асквит в 1923 году опубликовал “Происхождение войны”, а в 1928 году – “Воспоминания и размышления”. В 1925 году Эдвард Грей (к тому времени уже виконт Фаллодонский) напечатал “Двадцать пять лет”, а в 1928 году увидели свет воспоминания лорда Бивербрука “Политики и война” 79. Ллойд Джордж замкнул строй с шеститомными “Военными мемуарами” (1933–1936) 80.

Мало кто из этих мемуаристов осмелился отрицать, что война была ужасной. Напротив, почти все настаивали, что ее было не миновать. Английские политики чаще всего утверждали, что война явилась результатом исторических факторов настолько могучих, что человеку предотвратить бойню было не под силу. “Народы соскользнули в кипящий котел войны”, – писал Ллойд Джордж в “Военных мемуарах”. Это не единственное пришедшее ему на ум сравнение, использованное для описания разгула могучей безличной стихии. Война стала “катаклизмом”, “ураганом”, не подчиняющимся государственным мужам. Колокол Биг-Бен, возвестивший наступление “рокового часа” 4 августа, “прозвучал в наших ушах подобно поступи судьбы… Я чувствовал себя так, как если бы стоял на поверхности планеты, внезапно сошедшей с орбиты… и улетающей, бешено крутясь, в неизвестность” 81. Черчилль в книге “Мировой кризис” прибег к той же астрономической метафоре:

Пользовались популярностью и сравнения с природными явлениями. Грей (подобно Черчиллю, вспоминавшему, как “что-то странное витало в воздухе”) отчасти возложил ответственность на “нездоровую, болезненную атмосферу”. Некий немецкий ветеран высказался в том же духе:

Обращение породивших войну политиков (в отличие, например, от Гитлера, порожденного той войной) к образам природных катаклизмов легко объяснимо. Когда к войне стали относиться как к величайшей катастрофе современности, эти метафоры оказались очень полезны политикам, уверявшим, будто предотвратить войну было выше их сил. Грей прямо заявил, что война была “неминуемой” 84. Уже в мае 1915 года он признался, что во время Июльского кризиса его преследовала мысль, что “он не в силах самостоятельно выбирать политический курс” 85. “Я мучился вопросом, – признался он в апреле 1918 года, – мог ли я предотвратить войну, если бы знал все наперед, но пришел к мнению, что ни один человек не сумел бы этого слделать” 86. Всего двумя месяцами ранее Бетман-Гольвег сформулировал: “Снова и снова я спрашиваю себя, можно ли было это предотвратить, чтó мне следовало сделать иначе” 87. Разумеется, ему ничего не пришло на ум.