Эти двое, расправляясь с ужином, постоянно смеются, вспоминая о чем-то, что недавно пережили вместе. Его руки, тепло которых она еще так хорошо помнит, гладят чужие белокурые волосы, обнимают за плечи эту странную незнакомку, которая, похоже, в отличие от нее, Анны, как раз прекрасно и уместно чувствует себя везде, даже в чужой квартире. Очень скоро все это становится совершенно невыносимым.

– Слушай, Ань, нам завтра вставать рано, ты где нам постелешь? Я боюсь, что на этом диванчике мы с Леночкой никак не уместимся. Давай ты здесь, а мы в комнате. Идет?

– Идет, – тупо повторяет она, понимая, что ей отказывают все органы чувств, включая мозг. И ни едкий сарказм, ни логические построения, рациональные убеждения, чувство юмора и даже чувство самосохранения, никто из них, прежде таких верных друзей, не приходит ей на помощь.

Всю ночь она лежит без сна, под вздохи, доносящиеся из комнаты, и запахи курицы, которые ее организм уже не может выносить. Она не плачет, хотя чувствует, что если бы ей это удалось, то стало бы легче. Она не может плакать. Просто лежит, изучает в темноте потолок, пытаясь найти внутри себя хоть какую-то мысль, за которую можно было бы удержаться и выплыть. Перед ее глазами разворачиваются апокалиптические картины. Ее жизнь идет ко дну, как «Титаник», который медленно, но верно продвигался сквозь океанскую мощь к новым землям и потом по нелепой случайности натолкнулся на айсберг и пошел ко дну, унося с собой тысячи ни в чем не повинных жизней. Вот и ее жизнь тонет, унося с собой надежды на счастливое будущее, любовь, нежность, тепло и веру в людей.

* * *

Зима в тот год выдалась особенно холодной и мрачной. Туман превращался в изморозь и разве что не хрустел прямо в воздухе. Жизнь в Городе замирала, как будто каждый боялся отойти от очага, дающего свет и тепло, дальше чем на пару шагов. На улицах было сумрачно, пустынно и тихо. Спуститься в Нижний Город было почти невозможно: мостовая покрывалась тонкой коркой льда, и даже песок, щедро рассыпаемый мальчишками, часто не спасал – крутые склоны в некоторых местах могли одолеть только молодые и ловкие. Для детворы, конечно, не было ничего невозможного, а вот пожилые горожане в ту зиму были надежно привязаны к своим домам коварным гололедом. И если у женщин всегда находилась работа по дому, то старики откровенно страдали, не зная, куда приложить свои силы.

Гансу тяжело давалась та зима. Его перестали увлекать прежние занятия, хотя обувь он делал по-прежнему отличную, заказов было полно и работа спорилась – руки делали свое дело, им почти не мешали тяжелые мысли, засевшие у него в голове. Думы делали Ганса мрачным и каким-то заторможенным, будто кто-то погрузил его глубоко под воду, а там, под водой, и мысли текут вязко, и двигаться тяжело. Как-то раз он удивился, вдруг осознав, что совсем не помнит, о чем же раньше он думал за работой, потому что теперь его мысли были заняты только одним: как понять, кто ты такой, как узнать, что было до тебя, для чего ты появился на свет и куда делись те, кто был причастен к твоему появлению на свет?.. Что-то мешало ему продолжать активно расспрашивать всех вокруг, как он делал месяц назад, когда ужасное осознание обрушилось на него.

Теперь он будто боялся сделать лишнее движение, почти перестал выходить из дома, общаться с друзьями и соседями. В какой-то момент он отчетливо понял, что ему просто страшно узнать правду. За всей этой историей о его рождении стояла какая-то тайна, и к ее разгадке даже приблизиться было как будто невыносимо. Сможет ли он справиться с тем, что откроется ему? Быть может, надо просто выбросить всю эту глупость из головы и жить как прежде, просто работая и живя день за днем, как все добропорядочные граждане в этом городе? Вот только как начать жить как прежде? Как забыть то, что тебе так некстати открылось?

Временами он замерзал так, что сводило руки, и он совершенно не мог работать. Он набрасывал на себя все самое теплое, ложился поближе к огню, но и тогда не мог согреться: его трясло изнутри, скручивало, сводило будто судорогой. В какой-то момент он засыпал совершенно измученный. А пару часов спустя он уже снова мог работать, в голове прояснялось, хотя всегда после этих снов у него оставалось смутное чувство: он должен что-то вспомнить то ли из того, что ему снилось в эти пару часов, то ли из того, что он пережил когда-то, но почему-то забыл.

Сначала он пытался придерживаться традиционного распорядка дня – работать днем хоть и при скудном, но все же естественном свете, а спать ночью, когда город совсем затихает и слышны лишь зимние шторма, возмущенно отступающие год за годом перед скалами и стенами Города, да голодные крики чаек. Но вскоре все спуталось, и он стал засыпать каждый раз, когда не мог справиться с холодом, а работать – когда согревался и к телу возвращалось былое умение.

– Что-то творится с нашим Гансом.

– Хандрит. Зимой, конечно, всем тяжело. Но с ним, похоже, и вправду что-то неладное. – Соседи перешептывались, судачили, пытаясь решить, как им поступить с юношей, которого они привыкли видеть общительным, работящим, довольным, помогающим всем и каждому, кто ни попросит. А теперь он совсем перестал показываться в квартале, лишь у двери его мастерской люди регулярно оставляли свои истрепанные сапоги и ботинки, которые через какое-то время вновь появлялись у порога – залатанные, починенные, хорошо проклеенные и пропитанные специальным противодождевым составом. Ганс перестал выходить к людям, даже к тем, для кого чинил обувь. Они оставляли деньги в миске, стоящей там же у порога, и сами забирали свою обновленную обувь. Но для того, чтобы сшить новые сапоги, требовалась мерка, и тогда Гансу приходилось впускать кого-то в свою мастерскую. В мрачном молчании он снимал мерку с ноги и всегда пожимал плечами в ответ на вопрос «Когда будет готово?».

Если бы не его умение шить лучшую обувь в городе, то он своим молчанием и унынием распугал бы всех клиентов. К тому же его любили, наверное, поэтому терпели до весны: с ее теплыми дождями обычно смывались все зимние тревоги и печали. И в этот раз все уповали на весну, способную вернуть радость и надежду в любой замерзший дом. Ганс тоже ждал. Весны ли, новых ли надежд, ответов, озарений… Не мог сказать. Знал только, что надо ждать. Просто как-то жить, работать…

Однажды он очнулся со странным ощущением, что почти помнит сон, который ему только что приснился. Он был уверен, что этот сон он видел уже много раз, именно это снилось ему снова и снова, и, просыпаясь, он пытался ухватить хоть что-то: звук, запах, образ. Но сон каждый раз в момент растворялся, как только он пытался его вспомнить.

С какой-то растерянностью он, глубоко вздохнув, взялся было за порванный сапог старого мельника, как вдруг что-то заставило его натянуть дождевик, нацепить специальные подошвы с крюками, чтобы можно было спускаться по крутым скользким улочкам, и выскочить в уже сгущающуюся вечернюю темноту. Под порывами ледяного ветра он бежал вниз, и впервые ему было почти жарко от возбуждения, которое торопило и гнало его туда, где ревело и рвалось одичавшее за зиму море.

Когда он спустился к скале, месту, которое он знал с самого детства, уже почти стемнело, и ему пришлось почти на ощупь продвигаться вдоль нее, цепляясь за влажные холодные камни. Пальцы хорошо помнили поверхность скалы, и, когда на уровне груди он нащупал выступ, осталось только подтянуться. Небольшой грот, куда он еще ребенком научился забираться и сидел там в гулкой тишине, отражал звуки моря и давал ни с чем не сравнимое ощущение защиты – за спиной громоздились скалы и возвышался город, с крепостными стенами, надежными водостоками и трудолюбивыми горожанами. Ему так нравилось ощущать это скалистое объятие и видеть, как внизу, совсем рядом бушует море – холодное и суровое, но неспособное его здесь достать.