Внуки страшного Николая Петровича подводили нас к тюрьме, которая тогда (в 1836 году) представляла ряд развалин; в стенах виднелись обрывки железных цепей.

– Ваш дедушка в цепях держал своих заключенных? – спрашивали старшие из нас.

– Конечно, прикованными к стенам, а то бы они ушли, – весело и с некоторою гордостью отвечали внуки.

У Николая Петровича Струйского было много детей; двое из сыновей его печально кончили свое поприще: один был сослан в Сибирь за убийство дворового человека, другой был сам убит крестьянином. Это произошло в голодный год; крестьянам было очень тяжко, многие питались одною мякиною и дубовой корою. Александр Николаевич запрещал своим крестьянам ходить по миру, а сам не давал им достаточно хлеба. Однажды он воротил крестьянина Семена, которого встретил с сумою; через день или через два дня поехал в поле, и ему опять попался навстречу тот же крестьянин… В самый полдень лошадь его пришла домой без седока; послали верховых узнать, что случилось, и нашли помещика в поле с отрубленною головою.

Некоторое время не знали, кем он убит, наконец догадались, что это сделал, вероятно, тот самый Семен, с которым он встретился два дня тому назад. На эту мысль навело следующее обстоятельство: у крестьян существует обычай надевать чистую рубашку исключительно по субботам, после бани; Семен же сменил рубашку в четверг, в день убийства Александра Николаевича. Это была единственная, но весьма веская улика против Семена; после сделанного ему допроса он сам во всем сознался.

От семьи Струйских, по боковой линии, произошел известный поэт Александр Полежаев.

В семи верстах от Яхонтова расположено большое базарное село Исса, где нам показывали довольно просторную землянку, состоявшую из двух маленьких комнат; в ней скрывался Емельян Пугачев. Не знаю, существует ли эта землянка теперь.

Упомяну здесь кстати, что к нам ездило семейство Шуваловых. Имение их находилось за Саранском, и потому они гостили у нас подолгу. Однажды нас возили к ним; там я видела главу семьи – Николая Ивановича Шувалова; это был совершенно седой молчаливый старик. Рассказывали, что Пугачев в его присутствии велел повесить его отца и мать; ему было в то время не более семи-восьми лет, но так как он был грамотный, то Пугачев взял его к себе в писцы. Николай Иванович так был поражен ужасным зрелищем, что навсегда остался испуганным и мрачным.

Вспоминая свое детство, я часто переношусь мысленно к тому дню, когда нас посетил в Яхонтове пензенский архиерей Амвросий. Почему этот день воскресает в моей памяти особенно ярко и живо? Потому ли, что я была поражена пением нежных детских голосов архиерейских певчих, или потому, что этим днем заканчивается то безоблачное время, когда несчастия не касались еще нашей семьи, – не знаю.

Лето 1838 года было необыкновенно жарким; в комнатах было нестерпимо душно; к нам съехались соседи со всех концов уезда и встречали архиерея на крыльце; дамы целовали у него руки. У преосвященного Амвросия было умное и хитрое лицо; он сам служил обедню, его певчие пели в церкви, переполненной народом. После обедни все возвратились в дом; дамы ужасно суетились, ухаживали за архиереем, и только одна бабушка держала себя с достоинством, была приветлива и любезна.

Все разместились в гостиной, куда и мы с сестрою вышли перед обедом; архиерей разговаривал с моим отцом, который сказал ему, между прочим, почтительно улыбаясь: «Вот что плохо, преосвященный, крестьян-то не учат Закону Божьему; они очень суеверны, а религии вовсе не знают, о Евангелии и не слыхивали; ведь мы ваше стадо, вы должны печься о нас, грешных».

Амвросий усмехнулся…

Во время обеда хор архиерейских певчих пел «Многая лета». Как я помню бабушку в этот день! Образ ее, как живой, проносится перед моими глазами. Она была небольшого роста, с высоким лбом необычайно красивой формы, с маленькими, как смоль черными глазами, живыми и в то же время серьезными; c правильными чертами лица; одета она была всегда в темное платье, сверху накинута была турецкая шаль; всегда в белом чепце, из-под которого виднелась черная шелковая шапочка, тщательно скрывавшая седые волосы. В движениях ее, в словах, во всех приемах проглядывали простота, достоинство и какая-то спокойная грация. Бабушку везде уважали и дорожили ее мнением; когда она говорила, всё смолкало.

Бабушка очень любила пение, и в этот день была особенно довольна и весела. Архиерей отправился дальше с певчими и со всею своею свитою; он объезжал всю губернию.

На другой день бабушка не совсем хорошо себя чувствовала и не встала; нас не пустили к ней. Нам хотелось играть как всегда, но мы видели, что взрослые что-то очень серьезны, и старались подладиться под общий тон. Бабушка всегда была слабого здоровья, однако никогда не лежала целый день в постели, это-то и тревожило всех; как обыкновенно в таких случаях, говорили, что она простудилась в церкви; жар подтверждал это предположение; ночью сделался бред, а под утро ее не стало.

Справедливо, что несчастье, раз постучавшись в дверь дотоле спокойного дома, не скоро отойдет от его порога. Едва мы начали свыкаться с нашей утратой и возвратились к своим обычным занятиям, как нас постигло новое, еще более сильное испытание: год спустя скончалась моя старшая сестра Аннинька; ее сразила нервная горячка, и нашу Анниньку отвезли в Саранск и положили рядом с бабушкою в ограде монастыря.

Скоро тетя Марья Алексеевна уехала с дедушкой в Москву; наш дом опустел, сделался мрачен и уныл, отец не мог оставаться в нем долее; каждая вещь, каждая комната напоминала ему потерянную дочь. Он решился переехать со всей семьей в новый дом, который еще при жизни бабушки начал строить возле сахарного завода.

Мы были с сестрой небольшие, когда после несчастий нами стали усиленно заниматься; смерть сестры, кроме горя, произвела страшный испуг. Нас стали беречь, кутать, maman запиралась и плакала в своей комнате, отец искал облегчения в деятельности. Однако и он не мог долго выдержать в деревне, в этой новой обстановке; мы поехали в Москву, где пробыли с полгода. Приискивая для нас хорошую наставницу-иностранку, нашли m-me Moreau de lа Meltière. Она была уже старушка, хитрая и большая говорунья, но с нами скучала и предпочитала разговаривать со старшими, в особенности с моим отцом, в совершенстве владевшим французским языком. До этого времени мы почти не учились, и вдруг нам пришлось целый день сидеть над книгою, к тому же летом, на душном и пыльном Арбате.

Мы занимали тогда дом, нанятый для Николая Платоновича Огарева с его первою женой Марией Львовной, урожденной Рославлевой. Это было в 1840 году; они уезжали из Москвы более для того, чтобы незаметно пожить врозь; тогда уже между ними были большие несогласия. Огарев проводил время с друзьями: с Герценом, Кетчером, Евгением Федоровичем Кершем, Михаилом Семеновичем Щепкиным и другими. Будучи с ними в переписке и живя в Москве, Мария Львовна не ладила с кружком, ревновала Огарева к друзьям и, желая втянуть его в аристократический круг, задавала балы, на которых Огарев неизменно отсутствовал. Он не мешал ей швырять деньги на ветер, как она хотела, но отстаивал свою личную свободу и, не разделяя ее вкусов, уезжал к друзьям. Однако об этом знали только в кружке; от посторонних Огарев тщательно скрывал свой домашний разлад.