сидела за черным письменным столом, не глядя на Танкредо. В руках у нее была пачка чистых листов бумаги. Танкредо подошел. «Тут разные объявления, их нужно раздать в нашем районе», сказала Сабина. Листы были чистые. Встревоженные глаза Сабины с белесыми, золотистыми на концах ресницами, метнулись в сторону двери, чтобы убедиться, что в комнате никого, кроме них, нет. И только после этого впервые посмотрели в глаза Танкредо. В голосе Сабины слышались упрек и досада.

— Вы ведь заметили, что на мне сегодня синяя косынка? — прошептала она. — Да или нет?

— Да.

— И в прошлый вторник я ее повязывала, — с трудом выговорила она. — И в прошлое воскресенье. Вы разве не видели, что на мне синяя косынка?

— Видел, — ответил Танкредо. — Она была синяя.

Стопка листов вдруг разом вывалилась из абсолютно белых рук Сабины и упала на стол, рядом с пишущей машинкой.

— Тогда почему вы не пришли ни в одну из этих ночей? — быстро спросила она. — Может, вы и сегодня не собираетесь приходить? Я не прошу вас, я требую, ясно? Вы меня поняли?

Она страдала, ее руки шарили по листам бумаги. Оба, и он, и она, то и дело поглядывали на дверь, боясь появления падре Альмиды или дьякона.

— Сабина, — прошептал Танкредо, — в воскресенье я к вам приходил, но в комнате для занятий наткнулся на падре Альмиду.

— В котором часу?

Сабина, похоже, решила устроить ему такой же допрос, как дьякон.

— Поздно, — сказал он со вздохом. — В три часа ночи. Я очень удивился, что падре так поздно не спит. Он тоже удивился, когда увидел меня. Я сказал, что пришел за книгой, и… мы до рассвета практиковались в латыни.

— А во вторник?

— Во вторник я почти вошел… но услышал шорох в комнате Мачадо. Он, видимо, не спал.

— В какое время? Тоже в три?

— Тоже.

— И что с того, что Мачадо не спал? — Сабина непроизвольно повысила голос. — Мы оба знаем, что этот негодяй глух, как стена.

— Глух-то глух, Сабина, но не больше, чем стена. И это не просто какой-то глухой, это ваш крестный, и не только крестный, но и сосед…

— Ах, вот что! — оборвала его Сабина.

И хрипло добавила:

— У меня тоже есть хозяин, как у проституток?

— Ради Бога, Сабина. Я только хотел сказать, что он мог услышать нас в любой момент.

— Да нет же! — лицо Сабины исказилось презрением, пальцы комкали и ворошили листы бумаги.

Ее душил не только гнев, но и страх. Она по-прежнему смотрела то на него, то на дверь.

— Для того я и кладу матрас на пол, чтобы не шуметь. Кровать скрипит, но мы же не пользуемся кроватью. Только матрасом. Что вы волнуетесь? О чем нам волноваться?

Она замолчала, испугавшись собственных слов. Девочка, объясняющая правила игры. Она надевала синюю косынку в знак того, что этой ночью ждет визита. Сабина жадно втягивала воздух.

— Я хочу, чтобы вы сегодня пришли, — отчеканила она, почти приказала. — Сегодня же, вы слышите?

Голос у нее сорвался. И мягко, словно умоляя, она добавила:

— Танкредо, приходите сегодня ночью, я вас прошу, ради Бога, вы мне нужны.

Ее дрожащие пальцы поглаживали пальцы горбуна. Желтые глаза смотрели прямо в его глаза. Чтобы прошептать все это, она привстала и вплотную приблизила лицо к его лицу. Войди сейчас Альмида или Мачадо, подумал горбун, не просто будет объяснить такую близость, обычно предшествующую поцелую.

— Нет, — сказал он, — я не приду.

— Но почему? — Сабина вспыхнула и в отчаянии рухнула на стул.

Ее руки уже не выпускали рук горбуна — он по-прежнему стоял спиной к двери, заслоняя собой их сплетенные пальцы на тот случай, если кто-то войдет. В саду уже наступила ночь. Бесцветные губы Сабины отважились на самое худшее: они исступленно целовали руки Танкредо. И в первый раз горбун содрогнулся от отвращения (в первый раз — от отвращения к Сабине), как будто снова соприкасался с холодной, склизкой старческой кожей.

— Вы должны сегодня прийти.

— Нет, Сабина.

— Но почему, ведь я вас прошу. Забудьте о приказе. Это мольба!

— Я не приду, не хочу.

Сабина открыла рот. Как в беззвучном крике. И выпустила его руки. Танкредо зажмурился.

— Я больше не приду.

Их прервала одна из Лилий. Она вошла с подносом, на котором стояли кофейник и чашки, и начала невыносимо медленно расставлять все это на овальном столе. Сабина Крус кусала губы. Танкредо мысленно поздравил себя с приходом Лилии, спасшей его от бессмысленного и опасного разговора.

— Падре Альмида и крестный в ризнице, — сказала Сабина старухе.

— Знаю, — ответила та и продолжала расставлять чашки, раскладывать ложечки и сахар.

— Отнесите им кофе в ризницу, — раздраженно приказала Сабина.

— Они будут пить кофе здесь, с вами, — ответила старуха. — А потом уедут.

Теперь она собирала рюмки с золотой каймой — наполненные по последнему кругу, они остались почти нетронутыми.

— Похоже, ореховая настойка вам не понравилась, — сказала Лилия и обернулась к ним с улыбкой. — Пропадает добро, коты не большие охотники до ореховой настойки. Придется приберечь ее для понедельничного обеда. Им-то она точно по душе.

— Им? — возмущенно переспросила Сабина. — Падре не разрешает подавать настойку на благотворительных обедах.

— Да ведь настойка-то волшебная, — оправдывалась старуха. — От нее и ребенку вреда не будет. Правда, приторная, что твой яд, но ведь лучше угостить людей, чем вылить в помои.

Ни для кого не было секретом, что на благотворительный стол шли все объедки, включая те, которыми пренебрегли церковные коты — шесть откормленных, изнеженных, апатичных животин. Сабина напрасно ждала, что старуха уйдет: та продолжала с улыбкой топтаться в кабинете, прикрывшись подносом, как щитом. Сабина в отчаянии сплетала и расплетала пальцы.

— Сегодня вечером, — объявила старуха, — именно сегодня вечером, впервые с тех пор, что я здесь живу, достопочтенный Хуан Пабло Альмида не будет служить мессу.

— Знаем, — ответила Сабина.

И действительно, Альмида еще ни разу не пренебрегал своими обязанностями приходского священника. Даже больной, он всегда приходил совершать обряд причастия, соблюдая строжайший график. Танкредо обернулся к Сабине Крус, чтобы узнать, что случилось. Но Сабина, похоже, ничего вокруг не замечала. Все ее мысли были направлены на мольбу, на просьбу прийти к ней сегодня ночью, как он приходил уже множество раз. Голова у Сабины болит об одном, подумал Танкредо, она понимает только то, что понимает ее тело, плоть. В садовой галерее послышались голоса падре и дьякона — они шли из ризницы и остановились, чтобы закончить разговор, не предназначенный, по всей видимости, для ушей Танкредо и Сабины. Глаза Сабины наполнились тоской, но