С тех пор как он снова целый день занимал себя утомительной работой, ему уже некогда было подолгу валяться в постели. Детективные романы он бросил в один из мешков для мусора. Их набралась уже целая дюжина, что говорило о его желании навести порядок в доме. Подвалу, куда он во время болезни Руфи относил ту или иную вещь, чтобы она не мозолила глаза, пришлось, наконец, «уменьшиться в размерах». Зуттер заставил себя рассматривать изобилие вещей в доме не как память, которую нужно хранить, а как хлам. Поэтому целые часы он проводил в подвале. Около одиннадцати вечера он поглядывал на часы, и они говорили ему, что пора кончать. Тогда он мыл руки, чтобы встретить знак в подобающем виде. А когда телефон отзванивал два своих сигнала, наступало время кормить кошку и приготовить что-нибудь себе самому. Зуттер включал плиту и накрывал на кухне стол, словно собирался не просто утолить голод, а встретить гостей.

В канун рождественских праздников «Реформатский центр» устраивал «языческое Рождество», на которое Фриц самым сердечным образом пригласил и Зуттера. Все дело в том, объяснил он, чтобы христианский праздник снова вернуть — по времени — туда, где его отмечали до Иисуса Христа, в самую глубокую точку солнечного года, когда ночная тьма никак не хочет рассеиваться, а утро, кажется, так никогда и не наступит, но все же каждый заново рождающийся день начинается с него. Да и темноту хочется пережить как можно глубже, без нее зажженные свечи — всего лишь декорация в витрине магазина. Для этого надо разбудить духов зимнего солнцестояния и заодно отпраздновать Двенадцать Холодных Ночей, когда обретают язык звери; это касается и тех зверей, что обитают в нас: в Зуттере, Монике и Фрице.

Зуттер вежливо отказался: слушать, о чем говорят эти звери, ему ни к чему; к тому же именно сейчас такого рода празднество для него не совсем кстати. Он собирается отпраздновать Рождество и встретить Новый год с хорошо знакомым ему животным — своей кошкой, кроме того, необходимо написать кучу писем, поблагодарить за соболезнования, пришедшие после смерти Руфи. ОФриц — Руфь звала его так из-за того, что в обращениях Фрица к людям звучала легкая жалоба на несовершенство мира, — ОФриц и на сей раз остался верен своей привычке: «ОЭмиль, я ужасно рад, что ты снова нашел в себе силы для ясного „да“, хотя в нем, к сожалению, сокрыто и многострадальное „нет“». По изрезанному мелкими морщинами лицу теолога можно было догадаться, что он хотел сказать: «Как, лентяй несчастный, ты все еще не поблагодарил дядю и тетю за их письма?»

Куча нераспечатанных писем с соболезнованиями три месяца лежала на большой, как велосипедное колесо, оловянной тарелке, что стояла в вестибюле на шкафчике для обуви. В рождественский сочельник Зуттер собрался с силами, чтобы просмотреть, от кого пришли письма, и решить, какое из них открыть, а какое сразу отправить в мусорную корзину. Но он застрял на первом же письме. Ибо адрес был написан неровным, но четким почерком Серайны Баццелль, хозяйки гостиницы в Сильсе.

Восьмидесятилетняя дама благодарила за приглашение на поминки, на которых она имела возможность присутствовать. Она еще раз заверяла господина Эмиля Г. в том, как много значила для нее его дорогая и незабвенная усопшая супруга. Далее она ставила его в известность, что камни, которыми его дорогая супруга нагрузила свои карманы, по ее, фройляйн Баццелль, желанию полиция возвратила. И так как они заполнили целый мешок, она вручила его своему внучатому племяннику, который в ближайшую субботу едет по делам в Цюрих, и попросила отдать эти памятные вещи вдовцу в его собственные руки. В заключение она сообщала, что его всегдашняя комната в гостинице зарезервирована и на следующий год. Она полагает, что первую годовщину смерти своей дорогой жены он пожелает отметить именно в Сильсе, куда они приезжали не раз и где были счастливы.

Зуттер был озадачен: посылку, о которой говорилось в письме, он так и не получил. Правда, в первые дни после смерти Руфи он не отвечал на звонки и стук в дверь и уж тем более не поднимал телефонную трубку. Внучатый племянник или вернул мешок тете, или оставил его перед входной дверью, и городская служба по уборке мусора давно его забрала. Тем не менее Зуттер выскочил за дверь, в ранние сумерки, и увидел перед домами уже не только контуры рождественских елок из электрических лампочек, а настоящие елки за стеклами окон. Под большим рододендроном со сморщившимися на морозе листьями, что стоял у главного входа, лежал наполовину присыпанный листьями мешок, похожий на тот, в котором святой Никлаус приносит рождественские подарки. Мешок был перевязан бархатной лентой — точно такой фройляйн Баццелль усмиряла свои все еще густые непокорные волосы. Зуттер попробовал его поднять и должен был изрядно напрячься, чтобы оторвать мешок от смерзшейся торфяной почвы. Открылся он довольно легко, но вывалившееся из него содержимое напоминало ледниковый валун, смерзлось в бесформенную болванку, от которой отлетело лишь несколько осколков.

Руки Зуттера совсем окоченели. Он быстро поднялся на второй этаж, в зимний сад перед входом в спальню, схватил стоявшие там две садовые лейки, опорожнил их в ванну и наполнил горячей водой. Затем, держа в руках обе лейки, по десять литров каждая, он спустился по лестнице обратно к своему смерзшемуся валуну. Окатив его горячей водой, он задрожал не только оттого, что лейки стали легче. После первого полива из валуна повалил такой пар, словно вода попала на раскаленные камни, раздался треск и хруст, а после второго валун рассыпался, как куча строительного мусора. Булыжники блестели в неоновом свете, словно умытые дождем. Электрический свет придал им необычную окраску, но Зуттер все же узнал некоторые из камней по их форме; они довольно долго лежали на полке возле супружеской кровати. Он так и не заметил, что Руфь перед последней совместной поездкой в Энгадин собрала их и положила в багажник машины.

Когда он представил себе, как она, перед тем как покинуть дом навсегда, тащила на себе эти камни, его бросило в пот. Складывая камни обратно в мешок, он уже почти не чувствовал замерзших рук. Он втащил мешок в дом и запер за собой дверь. Разостлав на полу одеяло из верблюжьей шерсти, он вторично опорожнил мешок из-под картофеля.

Зеленовато-серой галькой Руфь нагрузила себя только перед входом в воду. Но между этими окатанными обломками породы лежали камни, которые Руфь привозила с собой со всех концов света. Зуттер узнал глинистого цвета песчаник из китайской провинции, пористый желтый булыжник с берега Генисаретского озера, угловатый обломок, белое с черным, взятый с железнодорожной насыпи в Биркенау, маленькие каменные пирамиды с «Башни молчания», воздвигнутой персидскими огнепоклонниками в честь своих покойников, узнал осколки с острыми краями с зубчатого выступа Массады, расписанные пестрыми полосами камешки пустынь Аризоны, кусочек спекшегося метеорита, упавший с неба на пляж в Намибии. Был там и похожий на лодку темно-зеленый булыжник, который Руфь привезла из Индии и, когда боль становилась невыносимой, клала его себе на живот.

Когда он брал в руки камешки, обмороженные кончики пальцев щемило так, что хотелось выть от боли, но что значила эта боль в сравнении с испытаниями, выпавшими на долю Руфи… Рождественский подарок заставил Зуттера забыть о той, что подавала ему знаки-звонки; когда зазвонил телефон, он все еще задумчиво разглядывал свои камешки.