Розенталь говорил все громче. Он почти кричал. Но даже когда он улыбался своим воспоминаниям, эти его улыбки были почему-то безрадостными.

— Вы тоже были художником? — спросил я.

— Нет, я был фотографом. Когда-то я и правда хотел быть художником, но мне довольно быстро объяснили, что у меня нет особого таланта и что живописью я себе на жизнь не заработаю. А положение тогда было очень тяжелым. Ну, я сначала работал маляром, потом мыл витрины, в этом не было ничего унизительного — вместе со мной работали люди, которые в Германии были докторами наук, а здесь стали чернорабочими, чтобы как-то заработать на жизнь. — Его глаза затянула влажная пленка. Взгляд его был устремлен в то далекое прошлое. — А потом, в один прекрасный день, я увидел объявление в газете «Гаарец». Там искали фотографа-специалиста. Генрих, сказал я себе, ты три года изучал в Гейдельберге медицинскую фотографию. Тебя научили фотографировать клетки под микроскопом. Ты имел дело с новейшей и сложнейшей фотоаппаратурой. Так неужто ты не сумеешь заснять живых людей и реальные события?! И тогда я наодалживал денег у кого только мог, у всех своих друзей и знакомых, купил себе «Лейку», которую ты знаешь, она по сей день со мной, отправился с ней в редакцию, предложил свою кандидатуру и…

— …и вас приняли, — закончил я вместо него. Я уже немного торопился. Время приближалось к восьми, и дома родители уже, наверно, сильно беспокоились.

— Нет, — улыбнулся Розенталь. — Меня не приняли. Мне сказали, что у меня нет опыта газетной фотографии. Представляешь?! Я остался с фотоаппаратом, с долгами и без гроша в кармане. Нужно было что-то немедленно предпринять. Тогда я пошел в Школу искусств «Бецалель» и объявил тамошним художникам, что готов за умеренную плату фотографировать их рисунки. Вначале они просто не поняли, зачем это нужно. Тогда я им объяснил, что у них всегда должны быть наготове снимки их работ на случай, если сами работы продадутся. Таким способом они смогут потом составлять свои альбомы и фиксировать этапы своего творческого процесса. Я наговорил им еще кучу всяких слов. Голод, знаешь ли, очень заостряет язык и делает слова крайне убедительными. Не скажу, что они пришли в большой восторг, но, когда один из художников для пробы согласился, чтобы я сфотографировал его картины, другие позавидовали и обратились ко мне тоже. Так я стал заниматься художественной фотографией. И так я встретил Эдит.

Он вдруг замолчал и опустил голову. Весь его пыл как будто разом исчез, словно у него кончился завод.

— И он еще смеет называть меня ворюгой! — вдруг крикнул он и взмахнул письмом Руди Шварца. — Он, который украл у меня Эдит! Это он называет меня ворюгой?!

Его лицо побагровело, голубые глаза дико засверкали. Я заторопился его успокоить. Какой смысл сердиться на то, что произошло так много лет назад? Я принес ему стакан воды, но он оттолкнул его и сел на кровать, тяжело дыша.

Я сел за стол напротив. И подумал: смотри, вот перед тобой господин Розенталь и вот перед тобой Руди Шварц. Оба они старики, и я не могу думать о них иначе, как о стариках, пусть даже Розенталь и вправду молод душой. А вот сейчас я вдруг с удивительной ясностью понял, что и Розенталь был когда-то молодым, и Руди Шварц тоже, и мой дедушка, и моя знакомая Вера из магазина подержанных вещей, и ее муж Авраам. Да, все они были когда-то молодыми; они любили, у них были друзья; и когда они танцевали на веселых вечеринках, они были абсолютно уверены, что весь этот мир создан только для них одних.

Розенталь продолжал еще что-то говорить, но я уже слушал его вполуха. Мне вдруг стало намного важнее прислушаться к себе самому, к своему внутреннему голосу. Потому что этот голос шептал мне, что ведь и я тоже, хотя мне только двенадцать лет, иногда чувствую, что еще минута — и я взорвусь от избытка энергии. И я тоже думаю в такую минуту, что мир принадлежит мне одному. И скорость этого мира и всего, что есть в нем: автомобилей, кинофильмов, музыки, даже рекламных роликов, — это именно та скорость, которая соответствует моему «надцатилетнему» возрасту. И в такие минуты я вообще не способен понять, что все они, эти Розентали, и Шварцы, и прочие взрослые люди, жили здесь, когда меня вообще еще не было, и испытывали такое же волнение и такое же удовольствие от жизни, как я сейчас. А потом эта скорость жизни стала для них почему-то слишком большой, и им пришлось уступить дорогу другим. И возможно, придет день, и мои дети и внуки тоже не смогут поверить, что я был когда-то так же молод и жизнерадостен, как они.

Но тут я вдруг вспомнил, как моя мама то и дело говорит обо мне, что я иногда веду себя не как школьник, а как какой-нибудь дряхлый старик; а однажды, я слышал, она даже сказала отцу, что в мои годы нужно получать удовольствие от жизни, а я этого не умею. Эти воспоминания привели меня в сильное замешательство. Я почувствовал неприятное раздражение и смутную тревогу. Мне не сиделось. Я вскочил, чтобы идти.

Розенталь, который был как раз посреди фразы, испугался и замолчал, как был, с полуоткрытым ртом. Мгновение мы смотрели друг на друга. Потом я сказал:

— Господин Розенталь, это неправда. Я тоже умею получать удовольствие от жизни. Только я получаю удовольствие от чтения книг, а другие ребята — от футбола или от танцулек. Она просто ничего не понимает. Человек не может жить одними воспоминаниями. Вот вы не хотите — и правильно делаете. Вы хотите радоваться каждой минуте жизни, но только по-своему. И это именно то, чего и я хочу. Что я собираюсь делать. То же самое, только по-своему. У меня есть свои планы. Когда я вырасту, я буду писать книги. И я не думаю, что если она…

Сам не знаю, зачем я все это на него вывалил, ни с того ни с сего, все эти мои бессвязные глупости. Я просто почувствовал вдруг, что должен вывалить это хоть на кого-нибудь, иначе у меня в голове что-то лопнет. Но Розенталь не удивился. Он только посмотрел на меня, молча, а потом вдруг улыбнулся и положил руку мне на плечо. Вот такой он был человек. Я видел, что он все еще очень взволнован разговором со Шварцем, но даже в такую минуту у него нашлась для меня подбадривающая улыбка.

— Не переживай, — сказал он. — Это все по моей вине. Я не должен был впутывать тебя в эту историю со Шварцем. Этакий сумасбродный тип, надо же! Иди-ка ты побыстрей домой, друг Давид. Уже поздно. А что касается твоей матери — ты ведь сейчас о ней говорил, верно? — что касается твоей мамы, то давай мы с тобой поговорим об этом в другой раз, завтра или послезавтра. Если доживем, конечно.

Я и сам был очень взволнован. И вдобавок очень сердился на себя. Поэтому я сначала не обратил внимания на его последние слова. Только выйдя из Дома пенсионеров в холодную иерусалимскую ночь, и с третьей попытки натянув свитер на правильную сторону, и сочинив в уме какую-то историю, чтобы оправдать дома свой поздний приход, — только после всего этого до меня вдруг дошло, что он сказал: «Завтра или послезавтра, если доживем, конечно». Какие странные слова, подумал я. Совсем не в духе Розенталя. Я остановился. Какой-то непонятный страх кольнул меня в сердце. Я повернулся и бросился обратно. Ворота Дома пенсионеров были уже закрыты, и у входа сидел ночной сторож Азура. Он хорошо меня знал. Меня вообще хорошо знали в этом доме, потому что я был там частым гостем.