плавала у пухловатых, безусых его губ. А третий… Третий явился чуть позже, стащил у порога промокшие кирзачи, размахнулся пятерней, чтоб поздороваться покрепче. Поперек запястья, словно браслет, фиолетовые крапины наколки: на одной лапе якоря — «Саня», на другой — «1955 г.».

Наши шишкари шумно ввалились следом: Валера тотчас пожелал узнать, откуда так вкусно пахнет борщом, и не успел он толком оглядеться на кухне, как в руках его оказался здоровенный тесак — что-то там требовалось рубить или резать. Похоже было, что взялся Валера за дело с удовольствием: тесак сверкал и приплясывал над разделочной доской.

Поглядывая в ту сторону, Гера вынашивал пророческую ухмылку. Но взяли и его в оборот: «Давайте-ка разом…»

Двинули на середину передней комнаты щелеватый, добела выскобленный стол, примостили между двух табуреток широкую доску — чем не скамья? — заскрипела жесть под лезвием консервного ножа, заблагоухало тонко нарезанное домашнее сало, заполыхала румянцем провяленная на солнце юкола, забулькал в химической колбе спирт и, внемля тому благозвучию, примолкли все, тесно усевшись. Наступила та редкая минута единства и согласия в только-только сложившейся компании, когда, кажется, совпадают не только сиюминутные помыслы, но весь душевный настрой. Все еще впереди — хлесткие споры, нестройные речи, когда каждый слушает в основном самого себя, необязательные признания, расхожая откровенность…

Оля явилась к застолью тихая и загадочная — принесла на плечах своих розовую мохеровую кофту-паутинку, очевидно новую, судя по тому, как демонстративно заахали однокурсники. Нет слаще музыки для женщин, чем столь неспевшееся, но дружное в своих симпатиях разноголосье… И вовсе не выглядела она кубышкой в этом наряде — так, некоторая склонность к полноте, подчеркнутая широким овалом подбородка.

Валера наш тоже было заахал с легкой придурью в голосе и замолк под внимательным Олиным взглядом, но не смутился, выдержал его.

Часом позже, когда Саня снова произнес свое вдохновенное: «Ну, вздрогнем!», когда Гера и долговязый практикант Агеев почти пришли к согласию относительно влияния Луны на организм человека, когда Малыгин успел тихо исчезнуть и вернуться к застолью с огненной веткой рябины, а Паша устал хвалить кулинарные способности хозяйки, я снова уловил пристальный Олин взгляд. Не знаю, чем там проявил себя Валера, не до него мне было — весело и чудновато от того забористого зелья. Только изредка любовался я переменчивостью девичьих глаз, то спокойных до умиротворенности, то озорных до бесшабашности, как вдруг — будто струну протянули над столом, и долго предупреждала Валеру о чем-то ее пристальная настороженность.

Еще до ужина, прикинув размеры бушлата, в котором хлопотала на кухне Оля, я решил, что здесь он придется впору одному только Сане. Естественно было предположить, что попала его одежка на Олины плечи неспроста. Вот и за столом они уселись рядком, и что-то он там подкладывал ей в тарелку, далеко оттопырив локоть, и обращался к ней громогласно: «Ну, матушка…» Впрочем, непринужденность, с которой держались эти двое, могла быть и просто дружеской. Иначе и украсившую стол ветку рябины, которую принес Малыгин, легко посчитать знаком особого расположения к хозяйке дома. И тонкую, временами проскальзывающую усмешечку Агеева впору принять за потаенную ревность…

Но полно об этом. Уж к концу подходит застолье! Все приятно возбуждены. А музыки нет. Одна только Оля ублажает наш слух грудным, сочным голосом. О чем там она?.. О городе?.. О кино?..

— Эй, а кто здесь играет в шахматы?!

Вмиг все преобразилось, как будто только и ждало занозистого «Эй!». Очистили от закусок поле битвы, разжалованное войско возвратили из темниц, и снова в почете короли, и снова в роковой силе королевы, вновь замер в тайных предчувствиях строй, где каждая пешка лелеет надежду стать коронованной особой. Все как в жизни — короткой, но яркой, как фейерверк; короткой, но скучной до позевоты — как ею распорядишься, так и сложится; короткой, но не единственной, и в этом вся прелесть. Да, в прошлый раз ты горько и безнадежно ошибся, но в следующий, уж конечно, не позволишь себе такую опрометчивость, и докажешь, и продемонстрируешь, и убедишь. И снова будут взлеты и падения, коварство и авантюризм, стратегия и упорство, надежды и отчаяние… Что за чудо-игра эти шахматы!

Паше выпало играть с Малыгиным, мне — с Саней, а Валере… Валере досталась в партнерши Оля. По обоюдному выбору и согласию. Меня несколько озадачил такой расклад. Почему-то я представлял, что среди противников наших непременно будет Агеев. Но как только на столе появились шахматы, он ушел в другую комнату и, задрав ноги на спинку кровати, отгородился от всего белого света потрепанной книгой.

— Голова, — как бы оправдывая товарища, кивнул в ту сторону Саша. — По математике сечет не хуже преподавателя.

— Так уж не хуже?

— Да, по особой программе занимается.

— Гроссмейстер, ваш ход…

«Матч века» — механики на кинематографистов — состоял из трех партий. Но не прошло и получаса, как Валера вышел из-за печи, за которой то и дело раздавался смех и шушуканье, и со счастливой улыбкой сообщил нам, что проиграл.

— Одну? — встрепенулся Паша.

— Все проиграл… Ну, мы пойдем, погуляем.

Двое взялись за руки, и я лишь успел заметить, как, пригнувшись, нырнули они в проем двери — словно вниз головой, в потемки.

— П-позорник!.. — начал распалять себя Паша. — Ну, позорник! Девчонке профурил и рад до полусмерти… Извольте отдуваться за него. Небось и на доску-то не глядел…

— Да ладно, это не в счет, — великодушно сказал Малыгин.

— Нет уж, извините, в счет, в счет!.. Пижон, в куклы ему только…

Слова подбирались сердитые, а голос звучал по-домашнему ворчливо, не более, и я подумал, что, может быть, и сам Паша за милую душу нырнул бы в невесомость, как эти двое, без оглядки, без лишних слов и сомнений, да частокол запретов, истинных и мнимых, самим собой оговоренных, надежно хранит его покой, так же, как мой покой, и может быть, размеренную жизнь вот этих, совсем еще молодых парней, что склонились с нами над досочками…

Крякнула кровать, прошлепал босиком по полу Агеев. Бледнокожее тело его смутно белело в скудном освещении передней.

— Дай закурить.

— Тебе? — удивился Саня.

— Дяде, — сердито съязвил Агеев.

— А с чего это ты вдруг, корешок?

— Дашь или нет?

— Пожалуйста, — кивнул Саня на пачку сигарет, озадаченно проводил взглядом Агеева, рассеянно поправил фигуры и снова глянул в ту комнату… Табачный дым уже начинал слоиться и там сизоватой призрачной хмарью. Вкрадчивый его угар забивал запахи грязной, неприбранной посуды.

В полночь мигнула лампочка и погасла — механик, двигатель заглушив, наверное, побрел отсыпаться. Мы догадались открыть окно. Ввалилась в комнату тишина с душистым привкусом кедра. Утробно гукнула раз-другой лягушка-жерлянка. И снова созревшая, насыщенная тьмою