Усугублялось все тем, что в эту пору года Клер острее всего ощущала тоску по бабушке Мэри. Ей было двадцать четыре, когда той не стало. С тех пор миновало уже двадцать лет, но она до сих пор иногда чувствовала запах бабушкиного инжирно-перечного хлеба, а порой ее охватывало необъяснимое ощущение, что бабушка Мэри по-прежнему где-то рядом, — когда коробка со скисшим молоком сама собой переворачивалась в раковину или миски на полке за ночь умудрялись каким-то образом выстроиться по цветам. Клер не хватало той естественности, которая ощущалась во всем при бабушке, той приземленности.

Она отвернулась от окна, уже собираясь идти на кухню. Потом, чуть помедлив, снова повернулась. На другой стороне улицы, на тротуаре перед домом миссис Крановски, она вроде бы заметила какую-то тень. Она прищурилась, почти прижавшись носом к стеклу, и тень мало-помалу начала обретать форму.

В темноте между двумя фонарями кто-то стоял. Он был высокого роста и одет во что-то светлое, вроде серого костюма. И у него были седые волосы. Все прочее оставалось неразличимо в темноте, как будто кожа незнакомца была невидимой.

Его взгляд был определенно устремлен на их дом.

Клер еще раз убедилась, что окно Марии заперто, потом быстро спустилась на первый этаж и вытащила из ящика стола фонарик.

Она отперла дверь и, открыв ее, вышла на крыльцо. Босым ступням на ледяном полу немедленно стало холодно.

На той стороне улицы никого не было.

— Кто здесь? — окликнула она.

Потом включила фонарь и направила луч на лужайку перед крыльцом. Легкий ветерок подхватил опавшие листья и закружил в воздухе с шелестом, похожим на шорох книжных страниц в тишине библиотечного зала. В доме миссис Крановски несколько раз гавкнул пес. Затем все вновь утихло.

Но в воздухе вдруг повеяло чем-то знакомым, чем-то, что она никак не могла определить, какой-то смесью сигаретного дыма, крепкого пива, пота и, как это ни странно, дешевого вишневого блеска для губ.

По опыту Клер ничто в жизни не случалось просто так. Вот и сейчас Клер почувствовала, как по спине у нее пробежал холодок. Видение этого мужчины явилось ей неспроста.

Первые заморозки всегда были непредсказуемы, но в этом году все было как-то… отчаяннее, чем раньше.

Что-то должно было случиться.

Днем, сойдя с автобуса у сквера в центре Бэскома, седовласый мужчина принялся в смятении оглядываться по сторонам, задаваясь вопросом, каким образом он дошел до такой жизни.

Обычно в своих странствиях ему всегда удавалось на шаг опередить холода, подрабатывая там и сям на ежегодном пути с севера во Флориду. Там зимовала уйма кочевых циркачей. Главным образом это были люди старой закалки, как и он сам, которые никогда не ностальгировали о «добрых старых временах».

Но сейчас ему требовалось по-быстрому подзаработать, поэтому он и сделал здесь остановку. На слишком жирный куш рассчитывать не приходилось, но на несколько месяцев должно было хватить. В этом году дела у него шли нелучшим образом. В его списке оставалось все меньше и меньше народу, да и, по правде говоря, он уже порастерял былую хватку. Когда-то он был способен так виртуозно шантажировать людей, что после всего они оставались в полной уверенности, будто отдать ему деньги было их собственной идеей. Но теперь у него просто больше не лежало к этому сердце.

Так, кажется, говорят в подобных случаях.

Он, впрочем, был практически уверен, что никакого сердца у него уже давно нет. Лишь возбуждение после очередного удачного предприятия заставляло кровь бежать по его жилам, но все чаще и чаще он занимался делом без огонька, скорее по инерции. В последний раз, как ему помнилось, это давным-давно сгинувшее сердце билось, когда его, восьмилетнего, бросила мать, Невероятная Зельда Залер, Заклинательница Змей из Песков Сахары. На самом деле звали ее Рути Снодерли и родом она была из крохотного городка Джук в Западной Виргинии, от которого до песков Сахары было приблизительно как до Луны. Она не была ни красивой, ни доброй, но он любил ее. Под толстым, как штукатурка, слоем грима лицо ее покрывали оспины, но он по ночам восхищенно смотрел на нее из своей кроватки и воображал, что ее шрамы — это созвездия, зашифрованная карта, указывающая путь в далекие счастливые края. У нее был резкий выговор уроженки сельской местности, и даже сейчас порой, когда он слышал где-нибудь этот специфический аппалачский говорок, его охватывала смутная тоска по тому, чего он никогда не знал: по дому.

Он опустил свой чемодан на землю. Странный он был какой-то, этот городок в Северной Каролине. Посреди сквера красовалось гигантское серое изваяние в виде головы, наполовину ушедшей в землю. В одном глазу у цементного истукана держался монокль, а волосы неведомый скульптор изваял так реалистично, что даже следы от расчески казались настоящими. Он вздохнул, думая, что зря, наверное, все это затеял. Если бы он не вбухал уже столько сил в свое расследование, он, честное слово, сел бы на следующий же автобус и отправился прямиком во Флориду. Может, ему даже удалось бы устроиться работать на зиму куда-нибудь в «Тако Белл»[1].

Великий Бандити, работающий в «Тако Белл».

Нет, это было уже слишком даже для него.

Что ж, тогда за дело. Нужно было найти Пендленд-стрит.

Он обернулся и заметил на другой стороне улицы девочку-подростка. Длинные темные волосы, внимательный взгляд. Она стояла и смотрела на него. Далеко не каждый способен был так долго кого-то разглядывать и не казаться при этом грубым. Чересчур наблюдательна, заключил он быстро. И улыбнулся, чтобы расположить девчонку к себе.

— А не подскажете ли вы мне, случайно, — обратился он к ней, — в какой стороне Пендленд-стрит?

Она махнула рукой в западном направлении. Поблагодарив ее, он взял свой чемодан и поспешил прочь. В глазах некоторых лучше быть загадкой. Действовать под шумок — всегда лучший выход в непонятной ситуации. Это вам скажет любой мало-мальски приличный фокусник.

Без труда он отыскал нужную улицу и медленно двинулся вдоль натыканных в беспорядке старых домов. Что ж, место вполне приличное. Впрочем, едва ли получится вытянуть больше денег, чем он первоначально рассчитывал.

Он еще не знал, где заночует. Такие вещи он никогда не планировал заранее. Частенько он устраивался в каком-нибудь парке или в рощице. Впрочем, его старые кости уже давали о себе знать. В последнее время его все больше тянуло к удобствам. К удобным сиденьям в автобусах, к удобным кроватям, к удобным мишеням. К тому же в воздухе отчетливо ощущался холодок, и это ему не нравилось. Он передвигался недостаточно быстро, чтобы опередить холодное дыхание осени, которая неумолимо надвигалась с севера, и от этого у него немели суставы.

Пройдя примерно половину извилистой улицы, он остановился. Ноги у него уже начинали болеть, потому что, хотя туфли у него и были отполированы до такого блеска, что солнце отражалось в них яркими звездчатыми бликами, подошвы их истерлись почти до дыр и он чувствовал каждый камешек, на который ступал.