Друзья назвали свое общество «Кельтским братством». В возрасте двадцати лет Тритемий — это было не настоящее его имя, а псевдоним, точно так же, как псевдонимом был «Тенебрикус» — поступил в бенедиктинский монастырь Святого Мартина. С годами он стал настоятелем этого монастыря, и его христианское благочестие заслужило ему всеобщее уважение.

Именно твердость веры помогла Тритемию удержаться от многочисленных искушений, когда он увлекся алхимией и магией. Он не стремился ни к обогащению, ни к власти. Дьявол почти не имел лазейки к его душе. Только любопытство, «праздные фантазии», отворяли ему дверь во «внутреннюю клеть» аббата.

В монастыре Святого Мартина Тритемий собрал самую богатую в Германии библиотеку рукописей. Он не любил недавно изобретенного книгопечатания. В этом Тритемий был не одинок: даже в начале XVII века богатые аристократы, славящиеся своим изысканным вкусом, предпочитали рукописные книги «этому плебейскому нововведению». Книга должна быть единичной, неповторимой. Книга должна быть создана от руки, она должна дышать дыханием мастера-писца, художника. Тритемий заплатил за библиотеку почти полторы тысячи золотых дукатов — он отдавал за книги собственные деньги, вкладывая в них каждый грош, который только попадал ему в руки.

Одновременно с тем Тритемий занимался весьма странными изысканиями. Например, он создавал способ, позволяющий гипнотизировать людей на расстоянии посредством телепатии и с помощью специального языка. В его трудах причудливо смешивались лингвистика и математика, каббалистика и парапсихология.

В результате многолетних трудов на свет появилась огромная книга, заключавшая в себе тайны беспредельной власти. Она называлась «Стеганография».

Об истории создания своей «Стеганографии» Тритемий сам рассказывает в письме человеку, которого считал своим другом. «Я так долго мечтал о том, что раскрою наконец неведомые тайны! — восклицал аббат в конфиденциальном послании. — Наконец я убедился в тщетности своих усилий и отправился спать, стыдясь своего безрассудства. Кто я такой, чтобы совершить невозможное?

Однако ночью, во сне, мне явился некий человек. Он назвал меня по имени. „Тритемий, — сказал он, — не считай все эти мысли безрассудством. Пусть, вещи, к которым ты стремишься, ни тебе, ни кому другому не удастся осуществить в полной мере, однако они возможны!“ — „Так научите же меня! — отозвался я. — Как мне добиться этого?“ И он открыл мне тайну и показал, что ничего не может быть проще…»

Первая книга из восьмитомника содержала описания более сотни способов тайнописи, не вызывающей ни малейших подозрений. Аббат учит, как зашифровывать сведения и мысли, причем пользуясь совершенно любым из известных языков. И все это можно сделать, не прибегая к иносказаниям и не испытывая страха или сомнения, что секрет когда-нибудь разгадает кто-либо, кроме того, кто владеет той же наукой. Поскольку все слова и выражения в этой тайнописи выглядели совершенно простыми, знакомыми, не вызывающими ни малейшего подозрения, то ни один человек не может собственными силами проникнуть в секрет Тритемия.

Во второй книге говорилось о способах надежно и точно передавать свою волю на расстоянии. Прочие тома были в том же роде. Все они были уничтожены. Сохранились только жалкие остатки. Но и эти клочки могли представлять серьезную опасность. Поэтому даже спустя полвека после смерти аббата Тритемия «орден Святой Марии Белого Меча» продолжал охотиться за ними.

* * *

Антверпен нравился Джону Ди. Прошло совсем немного времени после того, как его освободили из английской тюрьмы. Свобода не пьянила бывшего узника— она вносила в его душу странное успокоение. Когда он находился в Тауэре, сырые каменные стены не просто давили на него, они его тревожили, беспокоили, доводили до истерики. Теперь стены исчезли, кругом расстилались плоские ухоженные поля Нидерландов. Можно было протянуть руку и коснуться лишь влажного воздуха. Это успокаивало. Мир снова принял привычное положение.

Ди был в расцвете своей жизни. Тридцать три года. Тело, ставшее дряблым за время заключение, постепенно вновь обретало силу и ловкость.

Чем-то Антверпен напоминал Джону родной городок. Он родился в Челмсфорде, мирном торговом городке. Сразу за домами начинались зеленые луга, и спокойная равнинная река с коричневой водой текла через болота. Там тоже было тихо. Жители были такими же респектабельными. Они занимались очень почтенным делом — они наводили порядок в мире вещей. Каждый предмет, изготовленный руками человека, получал название и выражение в цифровом эквиваленте. Торговцы в коричневых и черных одеждах из добротного сукна умели пользоваться цифрами. Все имело цену.

Пытливому духу Джона Ди, сына небольшого чиновника при дворе английского короля Генриха Восьмого, эта атмосфера казалась наиболее подходящей. Он не буянил, не проказничал, не выделялся эксцентричностью. Он просто читал. Он обожал чтение.

Ему нравилось все красивое и таинственное, поэтому он, в отличие от благонамеренных господ в суконной одежде, не стал протестантом. Протестантизм идеален для тех, кто умеет считать деньги, для тех, кто для любой вещи находит ее цифровое выражение.

Для того, кто стремится погрузиться в невыразимые тайны мироздания, лучше подходит католицизм. И Джон Ди стал католиком. Он был очарован богослужением так же, как и старинными манускриптами, которые читал беспорядочно, какие только попадались ему в руки.

В пятнадцать лет он отправился в университет Кембриджа, где жадно набросился на знания. Джон поглощал их без разбору — все, стремясь утолить снедающий его интеллектуальный голод. Он сам себе напоминал персонажа античных мифов, который в подземном царстве Аида невыносимо алчет и жаждет, но никак не может насытиться — и обречет страдать вечно. Джон Ди изучал греческий и астрономию, и в девятнадцать лет уже сделался помощником профессоров. Затем он оставил Кембридж. Впоследствии Джон Ди утверждал, что ему стало «душно» и «тесно» в стенах маленького университета, расположенного в центре маленькой, провинциальной Англии; что на острове он ощущал себя как в заточении; что в Кембридже просто-напросто плохое преподавание…

— Как бы не так! — охотно разглагольствовал мистер Николас Мэйден, преподаватель греческого, у которого Ди служил помощником.

Собеседник мистера Николаса Мэйдена был, если вдуматься, довольно странным типом. Он был высок, худ, его лицо избороздили морщины — и все же, несмотря на все это, он не был стар. Скорее, потрепан жизнью, да — но отнюдь не долгими годами.

Он обладал качеством, которое господин Мэйден ценил в людях превыше всех остальных — он умел слушать. Он задал вопрос именно для того, чтобы узнать ответ. Не для того, чтобы продемонстрировать свою осведомленность или собственные светские манеры. Нет. Он хотел знать.

И Мэйден не устоял.

Невысокий, полный человечек, немного тщеславный и очень болтливый, он нуждался в собеседнике, чтобы выговориться. Исчезновение из университета Джона Ди глубоко задело его. Глубже, чем мистер Мэйден был готов признать. Потому что Ди был… как бы это выразиться? Да, сэр, он был чудом! Он спал по четыре часа в сутки. Он по-настоящему увлекался греческим, можете мне поверить…