Я оглядела свои стены, исчирканные ребяческими каракулями. Когда-то мою душу будоражили просто контуры — какая-нибудь линия, образованная тесемкой фартука. Будоражили определенные вещи. Неизменность вещей и их форма. Белые крахмальные воротнички. Большие руки на фоне темного пальто. Чтобы отделаться от этих линий и пропорций, смущавших мой покой, я начала рисовать, но со временем значимость рисования в моей жизни стала стремиться к нулю. Оно превратилось в работу, в пытку, и я его забросила.

Письменный стол Джонни Деппа, Патти Смит, 2009. Предоставлено автором фото.

Я убрала в коробку последние из моих инструментов — перья. Сложила ладони и поклонилась, покинула свой пост в поисках шума жизни. Мое окно выходило на пожарную лестницу, нависшую над улицей. Внизу сновали люди, люди с крыльями. Это было Рождество, которое я вообразила. Скоро мы покоримся капризам солнца. Скоро осыплются листья, точно умирающие ладони. А в мою ладонь мудрый ветер вложил подарок. Билет в одну сторону Дарджилинг — Гум.[16] Я сжала ладонями свой трофей, живой, как яйцо поденки. Придвинувшись к перилам, я уронила плащ, и из него посыпались вещи. Мои волосы — сальные косы — упали мне на спину.

Перемены — единственное, на что можно рассчитывать.

Я нажарила сковородку консервированных бобов Joan of Arc,[17] заправила салат оливковым маслом и открыла бутылку Gatorade. Я была так голодна, что все съела стоя. Объедки смахнула в ведро, тарелку оставила в раковине. Насытившись, я зашевелилась в другом темпе — энергично рылась на полках, пока не нашла искомое — видеокассету с «Орфеем», Кокто. Вставила ее в плеер, перемотала до смерти Сежеста — пьяного насмешника, юного соперника Орфея. Я остановила фильм на сцене в Café des Poets и, отмахнувшись от своего «сегодня», свободно вошла в кадр, где обстановка накалялась под аккомпанемент мотоциклов и бонгов. Я прислонилась к стене напротив выхода, сосредоточилась на челке и битнической водолазке Жюльетт Греко под горестное пение Орфея из параллельной вселенной.

Я с удовлетворением отметила, что одета точь-в-точь как пьяный поэт — расстегнутая на груди рубашка (правда, его рубаху скоро забрызгает кровь), закатанные до щиколоток брюки, кожаные туфли на босу ногу. У стойки я помедлила, посмотрелась в зеркало. Мой воротник забрызган ярко-красным соком бобов — идеальное соответствие.

Я выпила кофе и вышла на солнце, пытаясь извлечь себя молекула за молекулой из этой напряженной атмосферы. Не очень-то хотелось еще раз увидать, как искру современной поэзии тушат одним равнодушным движением. Я собиралась заглянуть в Les Deux Mondes,[18] но на подходе к его неприметному фасаду замешкалась — многовато народу, в основном студенты. Они высыпали на улицу, размахивая знаменами будущего. Мне казалось, что каждого из них я знаю, но я понимала — для них я незнакомка, непрошеная гостья, приведенная призраками сквозь пыльное стекло из мира, где транзистор диктует высокую поэзию.

Сунула руку в карман, наткнулась на пачку купюр — фунты, марки, швейцарские франки. Почувствовала, как во мне пробуждается моя извечная неугомонность, моя драчливость. Зашла в табачную лавочку, купила авторучку, блокнот и бумажные носовые платки. Похоже, я где-то поцарапала шею, рубашка сильно намокла. Я попробовала стереть пятно с воротника, но оно только расплылось. Мальчишка-газетчик выкрикивал: «СНЕГОПАД В ПУСТЫНЕ!» В кафе я вошла, не привлекая внимания: необъяснимая рана послужила пропуском.

Я раскрыла блокнот, намереваясь что-нибудь написать, но вместо этого принялась рисовать. Атмосфера была сносная, и вскоре я погрузилась в работу, мысленно заткнула уши, чтобы не слышать отвлекающих шепотков и смешков. Я сделала набросок щита, разделенного горизонтальными линиями на три части, верхнюю пометила буквой А, нижнюю — О. Центральную панель занимал существовавший и до меня пейзаж, где в высокую траву вплетались фразы. Я подумала, что, если присмотрюсь, смогу их прочитать, отыщу слова, которые всех в этом кафе поставят на уши. Опустившись на колени, я подбирала что могла, а травинки кромсали мои заношенные брюки, и тоненькие ручейки лились с края стола на пятнистый линолеум. Окруженная зеваками, я раздавала из полной корзинки пестрые листочки — богатство сбрендившего пасхального кролика.

И вдруг я от всего устала. Музыкальный автомат играл вперемежку то джаз для лифтов, то гаражный рок 1960-х. На дальнюю стену проецировали «Бунт на Сансет-Стрип»: Мимзи Фармер в цветастом мини-платье, ей уже подсунули кислоту, и она корчится, и несколько удолбанных хиппарей вот-вот навалятся на нее. Музыка The Seeds врастала в воздух. Я собрала свои вещи и ушла, оставив на столике несколько фунтов. За мной побежал официант.

— Это что такое? — спросил он, размахивая купюрами.

— Ой, извините, — я протянула всю свою пачку.

Он отделил от нее несколько банкнот, сердито качая головой.

Я сообразила, что не очень понимаю, где я, черт возьми, нахожусь.

Все привычное, иностранное. Я зашла в кафе Isabelle — не найдется ли телефонной книги? Вон в углу целая стопка. На стене позади внушительной кофе-машины наклеены портреты молодой отважной путешественницы — то в матроске, то в арабском наряде. Мальчишка-газетчик выкрикивал: «ПАВОДОК В ПУСТЫНЕ!» Игнорируя зевак, я сняла портрет со стены, но в моих руках он рассыпался в прах. Я заказала кофе по-турецки, но пить не стала, мне вдруг захотелось чего-нибудь покрепче.

Полная нескладица, но все складывается воедино. Я сделала круг и вернулась в Les Deux Mondes — правда, интерьер за истекший период сменился. Даже табачный дым струился как-то иначе. Стало совсем как в Café des Poets — кухонные революционеры и завсегдатаи похорон. Я заказала перно с водой. Теперь меня уже ничто не тревожило. У барной стойки сидела картина Модильяни: высокий узел каштановых волос подчеркивал чрезвычайную длину и белизну шеи. «Пока», — прошептала она беззвучно, и я сообразила, что уже несколько дней не разговаривала ни с кем, кроме официантов и продавцов. Я взглянула на часы. Встали. Досадно, ведь у меня нет ни времени, ни чувства времени.

Поздний ленч — молоко и фрукты.

Написано моим собственным почерком на моем запястье, с тыльной стороны. Но это я не закажу — даже подумать тошно. Я заказала еще перно с водой, но по-настоящему мне хотелось только прилечь. Я потеряла много крови, забрызгала страницу блокнота. Слезы Поллока, объяснила я официанту. «Слезы Поллока», — накорябала я на бумаге поперек страницы. Капли множились, складывались в ограду из тонких необтесанных столбиков. Написанные мной строки тоже множились. Я не могла их укротить, и вот уже мое рабочее место завибрировало: казалось, вокруг кишат новорожденные гусеницы. Я торопливо допила бокал и жестом попросила еще. Попыталась сфокусировать взгляд на портрете над медным кассовым аппаратом. Фламандская школа, xv век. Где-то я его уже видела, возможно, в зале какой-то местной гильдии. Смотришь — бросает в дрожь, а затем по телу разливается странное тепло. Все дело в головном уборе. Легкая ткань, обрамляющая женское лицо словно сложенные крылья прозрачного гигантского мотылька.