В 1901 году, называя себя «доктор Стонборо», Джером впервые съездил в Вену, а через год вернулся изучать медицину. Неизвестно, где и как он обратился из иудаизма в христианство (и так ли это), но 7 января 1905 года, через три месяца после еврейской свадьбы его сестры в Нью-Йорке, он снова был в Вене, и в один из самых холодных дней в истории Австрии дрожал перед алтарем протестантской церкви на мощенной булыжником Доротеергассе рядом с высокой, нервной 22-летней венской невестой.

Друзья звали ее Гретль, хотя при крещении ей дали имя Маргарита, и на самом деле ее должны были звать на английский манер — Маргарет. Она была младшей дочерью Карла и Леопольдины Витгенштейн. Среди ее родственников были судьи, военные, врачи, ученые, покровители искусств и государственные чиновники — и все выдающиеся. К стенам церкви над тем местом, где они с Джеромом обменялись клятвами, были прикреплены три полированные дощечки: «Да приидет Царствие твое», «Блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его» и «Все дышащее да хвалит Господа. Аллилуйя!»

Почему у Джерома и Гретль возник романтический интерес друг к другу, непонятно. Она была из музыкальной семьи, он — нет; она искала общения, он по возможности избегал его. Впрочем, оба питали стойкий интерес к наукам и медицине: она в подростковом возрасте вышила подушку для своей спальни, изобразив на ней человеческое сердце с коронарными сосудами и артериями. После банкротства отца, должно быть, Джерома вдохновляла перспектива получить доступ к ее огромному наследству — в конце концов, она была дочерью одного из самых богатых людей империи Габсбургов. Возможно, ее, в свою очередь, привлекли в нем нетерпеливость, властность, волевой характер, непредсказуемое настроение — что очень напоминало ей отца. Такие предположения по поводу Гретль и Джерома, возможно, не очень справедливы, но между Джеромом Стонборо и Карлом Витгенштейном существовало явное сходство, и даже если Джером намеревался жениться на Гретль не из-за состояния, он явно оценил роскошный, переполненный сокровищами дворец ее отца в Вене.

Гретль была на девять лет младше и на несколько дюймов выше американского мужа, тщедушного темноглазого брюнета. Глядя на сохранившиеся фотографии, ее не назовешь красавицей, по крайней мере в обычном значении этого слова, но фотоискусство могло быть к ней несправедливо: многие, знавшие ее лично, считали ее весьма и весьма привлекательной. «Она обладала „необычной“ красотой, — говорит один, — и была элегантной на экзотический лад. Арки волос надо лбом делают ее внешность неповторимой»[25]. Густав Климт попытался ухватить эти неуловимые нюансы в полноростовом портрете, заказанном миссис Витгенштейн незадолго до свадьбы дочери.

Гретль возненавидела картину, она ругала Клим-та за то, что он «неточно» изобразил ее рот, что она позже исправила при помощи другого, менее известного художника. Но и тогда картина ей не понравилась, поэтому она бросила ее пылиться на чердаке. Посетители Новой Пинакотеки в Мюнхене, где картина находится сейчас, могут сами поразмышлять, почему натурщица была так разочарована. Они могут указать на темные круги под глазами Гретль, которые выдают ее усталость, сомнения, возможно, испуг. Можно отметить, что она стоит напряженная, расстроенная, в пышном, не слишком ей идущем белом шелковом платье с открытыми плечами, указать на бледность ее рук, нервно сплетенные на животе пальцы. Внимательно изучив ее портрет, посетитель никогда не узнает причин всего этого — причин, не связанных с опасениями по поводу ее замужества или даже со стеснительностью, с которой она позирует перед сексуальным хищником Климтом. В мае 1904 года, когда Климт начал работу над картиной, брат Гретль, самый близкий ей по возрасту, добрый товарищ детства, неожиданно театрально, напоказ принял яд.

На момент смерти Рудольфу Витгенштейну, которого в семье звали «Руди», исполнилось 22 года, он был студентом-химиком в Берлинской академии. По общему мнению, он был интеллигентным, образованным, привлекательным молодым человеком, страстно увлекался музыкой, фотографией и театром. Летом 1903 года, обеспокоенный одной из особенностей своей личности, которую он сам назвал «мои извращенные пристрастия»[26], он искал помощи у Научно-гуманитарного комитета, благотворительной организации, которая боролась за отмену 175-й статьи уголовного кодекса Германии — драконовского закона против die widernatürliche Unzucht (неестественных сексуальных актов). Комитет публиковал ежегодный отчет о своей деятельности под витиеватым названием Jahrbuchfür sexuelle Zwischenstufen unter besonderer Berüchsichtigung der Homosexualität («Ежегодник транссексуальности и особых вопросов гомосексуальности»), и в одном из выпусков известный сексолог, доктор Магнус Хиршфельд детально описывает конкретные проблемы неназванного студента-гомосексуала в Берлине. Руди, боясь, что по этой статье его узнают, немедленно устремился к фатальному исходу. Такова, по крайней мере, одна из версий. Нижеописанные факты менее спорны.

2 мая 1904 года в 21:45 Руди зашел в бар-ресторан на Браденбургштрассе в Берлине, заказал два стакана молока и поесть. Ел он, заметно волнуясь. Поужинав, он попросил официанта передать пианисту бутылку минералки с просьбой сыграть популярные куплеты Томаса Кошата Verlassen, verlassen, verlassen bin ich:

Как только раздалась музыка, Рудольф достал из кармана мешочек с бесцветными кристалликами и растворил их в стакане молока. Если проглотить цианистый калий, он моментально вызывает агонию: в груди все сжимается, в горле ужасно жжет, кожа бледнеет, начинаются рвота, кашель и конвульсии. Через две минуты Рудольф откинулся на стуле без сознания. Хозяин послал посетителей привести врачей. Пришли трое, но было уже слишком поздно.

На следующий день в новостной заметке в газете говорилось, что на месте происшествия нашли несколько предсмертных записок. В одной из них, адресованной родителям, Руди признавался, что убивает себя от горя из-за смерти друга. Два дня спустя его останки забрали из берлинского морга в Вену, и там без почестей похоронили. Боль и унижение его отца, Карла, трудно передать. Не успели похороны закончиться, как он погнал все семейство с кладбища, запретив жене даже оглядываться на могилу. В дальнейшем ни жене, ни другим членам семьи не разрешалось упоминать имя Рудольфа в его присутствии.

Через восемь месяцев после похорон, когда Гретль с новоиспеченным мужем выходили из церкви, в которой только что обвенчались, невеста передала замерзший свадебный букет надежному другу с просьбой отнести туда, где похоронен ее брат, и рассыпать цветы в память о нем на его могиле.