Фасад, протянувшийся почти на 50 метров вдоль Аллеегассе, снаружи выглядел одновременно величественным и аскетичным: девять пролетов на втором этаже, семь — внизу, с высокими арками по бокам. Джером вошел в ворота с правой стороны, через тяжелые дубовые двери; его встретил портье в ливрее, единственная обязанность которого заключалась в том, чтобы встать со стула и поклониться гостям. Во дворе он, конечно же, оценил огромный скульптурный фонтан (работы хорватского экспрессиониста Ивана Мештровича), замысловатый мозаичный пол на входе в мрачный холл с высоким потолком, резные панели, фрески со сценами из «Сна в летнюю ночь» Шекспира и впечатляющую работу Огюста Родена. Прямо перед ним между двумя каменными арками лестница из шести ступеней с мраморными балюстрадами поднималась к поразительным двойным стеклянным дверям. Подле них (с этой стороны) — статуя тевтонца в полный рост, снимающего шлем в знак приветствия. Двери открывал (с той стороны) камердинер в ливрее, одетый, как вспоминал один из гостей Пале, в «форму, напоминавшую австрийский охотничий наряд в Штирии»[35]. Дальше гости поднимались по большой, широкой, покрытой красным ковром мраморной лестнице (в дневное время на нее падал солнечный свет, струящийся сквозь сводчатую стеклянную крышу высоко вверху) к гардеробной, где уже ждали слуги, чтобы забрать пальто.

Частные концерты проводились иногда в холле, но чаще в Musiksaal на втором этаже. Это был один из самых прекрасных салонов в доме. Здесь от пола до потолка протянулись роскошные гобелены со сценами охоты, а одну стену занимали трубы педального органа с двумя клавиатурами, богато украшенного изображениями рыцарей и менестрелей в прерафаэлитской манере. В центре комнаты стояли друг напротив друга два рояля Bösendorfer Imperial, клавиатура к клавиатуре, а на высоком черном постаменте сидел, нахмурившись, полуобнаженный Людвиг ван Бетховен — модель знаменитого памятника, которую высек из цельного куска белого мрамора Макс Клингер. Вокруг были расставлены десять позолоченных торшеров, но их редко включали, комнату обычно держали в темноте. Даже днем ставни не открывали, единственным источником света были две маленькие лампы, прикрепленные к пюпитрам каждого рояля.

Если бы Джерому понадобилась «комната отдыха», он не нашел бы более удобного места, поскольку одной из маний Карла Витгенштейна было обязательное наличие уборной с позолоченными кранами и раковинами, примыкающей к каждой гостиной.

Музыкальные вечера Витгенштейнов были, по словам Гермины, «всегда счастливыми событиями, почти торжественными, а прекрасная музыка — их неотъемлемой составляющей»[36]. Качество исполнения было первоклассным, так как играли выдающиеся музыканты. Скрипач Йозеф Иоахим, ученик Мендельсона и первый, кто сыграл скрипичный концерт Брамса, был в родстве с Карлом; он два или три раза в год играл в Пале на знаменитой скрипке Гварнери дель Джезу 1742 года, которую Карл щедро ему одолжил; он использовал Musiksaal для репетиций, когда приезжал со своим квартетом в Вену. Гости — ученые, дипломаты, художники, писатели и композиторы — не уступали в известности музыкантам, которые их развлекали. Брамс приходил послушать исполнение своего Квинтета для кларнета; Рихард Штраус посетил несколько концертов в Musiksaal, бывали композиторы Шёнберг, Цемлинский и Густав Малер. Впрочем, последнего перестали приглашать, когда он оскорбил хозяев, разгневанно воскликнув: «После того, как мы услышали фортепианное трио Бетховена „Эрцгерцог“, нельзя играть ничего!»[37] Еще одним постоянным гостем был Эдуард Ганслик, заклятый враг Вагнера, которого до самой смерти в 1904 году считали самым влиятельным и опасным музыкальным критиком Вены. На письмо фрау Витгенштейн, где она справляется о его здоровье, Ганслик незадолго до смерти ответил:

Если Джером и чувствовал себя неловко в таком изысканном венском обществе, тогда он этого не признавал (это случится позже); его неуклюжесть проявлялась во взрывах подолгу вынашиваемой ревности, вызванных той очевидной легкостью, с которой Гретль щебетала с другими мужчинами в период его ухаживаний. Она посчитала эти припадки знаком настоящей любви, а не (как она поймет впоследствии) явным предвестием психоза, который омрачит, расшатает и в конце концов разрушит их брак. Упрямство Гретль побудило ее выйти замуж за человека, далекого от круга Витгенштейнов, но Джером Стонборо был чужим не только для Витгенштейнов, он был чужим для всей Вены, чужим даже на родине, в Америке, человеком без корней, необъяснимым, которому трудно угодить и с которым трудно иметь дело. Карлу могло отчасти понравиться то, что зять был состоятельным человеком, а его сестра вышла замуж за Гуггенхайма, но несколько вопросов высокопоставленным друзьям в Америке (среди которых были стальные миллиардеры Эндрю Карнеги и Чарльз Шваб) явно дали ему знать о смене Джеромом фамилии, банкротстве Стейнбергера и крайне слабых позициях Уильяма Гуггенхайма.

Когда Гретль купила изящный замок на берегу озера Траунзе, Маргарита Канлифф-Оуэн, ведущая в Washington Post колонку сплетен под псевдонимом Маркиза де Фонтеной, безуспешно пыталась узнать что-нибудь о ее таинственном муже:

Что до братьев и сестер Гретль, они возненавидели нового родственника, и ненависть только росла с годами, а двое младших, Пауль и Людвиг, которых звали die Buben (мальчики) — особенно сильно. Когда их познакомили с Джеромом, они были подростками, но остальные домочадцы все еще относились к ним как к детям.