собой «отбросы», — ту часть жизни, которая должна быть оставлена позади. Попытки облечь жижу, слизь, ил во внешнюю им форму предпринимались всегда, однако эти попытки не могли ни ухватить, ни отменить склизкость слизи как чего-то внутреннего самой жизни. Вопреки этим бесплодным попыткам, наш проект лишает силы любую концепцию жизни, полагающуюся на порядок; он — торжество и высвобождение слизи во всех ее отвратительных проявлениях и истечениях.

1

Кошмар под микроскопом

[Болезни] терзают душу человека и изнуряют наши тела, иссушают их, лишают силы, сморщивают, подобно старому яблоку, так что они выглядят словно после анатомического вскрытия,..

Роберт Бертон. Анатомия меланхолии[38]

Болезнь (disease) — это возмездие разъяренной Природы.

Хосе Баллоу[39]

В своем эссе «Эволюция жизни на Земле» Стивен Джей Гулд оспаривает распространенное заблуждение, что жизнь продвигается от одной господствующей формы к другой — от бактерий к беспозвоночным, затем к рептилиям и далее, — в итоге «обрываясь» или выдыхаясь в человеческом организме[40]. Гулд указывает, что мы никогда не покинем эры бактерий, что мы только случайный нарост, сформировавшийся в результате эпизодических и бессмысленных дополнений[41].

Он продолжает: «Наше представление о жизни, восходящей ко все большей сложности, вероятно, является предрассудком, инспирированным нашим ограничивающим сосредоточением на самих себе и, как следствие, переизбытком внимания к усложняющимся существам, в то время как мы игнорируем столь много эволюционных линий, представители которых так же хорошо приспосабливаются посредством упрощения»[42]. Тезис Гулда сводится к тому, что сложность не влечет успеха на пути эволюции. Несмотря на наши интеллектуальные преимущества, биологическое господство над Землей принадлежит малому; не только экстериоризированной микроорганической природе — миру вне нас, но и тому, что образует наши человеческие интерьеры, то есть молекулярному, клеточному, нашему микро-органическому. В данной главе я собираюсь исследовать мельчайшие формы жизни и то, как их поведение, по отдельности и внутри сетей[43], биологических и не-биологических, опровергает философски позитивное определение жизни.

Начнем с часто называемых «блоками питания клеток» митохондрий. Это маленькие органеллы, части клетки, которые генерируют химическое топливо необходимое для ее активности. У митохондрий много общего с прокариотами, организмами вроде бактерий, в чьих клетках нет ядер и чьими потомками они, возможно, являются. Такая отчасти инородная природа митохондрий привела к развитию эндосимбиотической теории, утверждающей, что их предки когда-то были отдельными организмами, которые затем инкорпорировались в клетки и стали симбионтами последних. Тем самым отдельные организмы совершили постепенный переход от сети-кооперации к объединенной клетке.

Симбиотическое, стало быть, всего в одном шаге от паразитического. Такая близость была исследована посредством высвобождения «взрывного» потенциала митохондрий в графическом романе Хидэаки Сэны «Паразит Ева», как и в последующем фильме и серии видеоигр. Сэна совершает причудливый переход от утверждения, что митохондрии образуют некий суперорганизм, к тому, что они, с их способностью производить энергию путем окисления органических соединений, могут вызвать самовозгорание. Сюжет всех трех произведений строится вокруг попытки митохондрий — неожиданно начавших демонстрировать разумное поведение — освободиться из-под «симбиотической» власти клеток (поскольку когда-то предки митохондрий «поселились» в примитивных клетках, «предоставив» тем свои мощности по переработке кислорода и «получив взамен» от клеток-хозяев ряд полезных веществ) и снова стать самостоятельными организмами, тем самым запустив новый этап биологической эволюции. При этом сущность-носитель таких «разумных» митохондрий, называющая себя Ева, способна регулировать поведение других митохондрий, вызывая у них перепроизводство энергии, ведущее к самовозгоранию клеток любых органических сущностей (преимущественно людей, которые пытаются остановить Еву). Философ Ник Лэнд развивает эту тему следующим образом: «Разница между паразитизмом и симбиозом очень скользкая <...> Простое содействие состоянию стабильности может рассматриваться как полезная кооперативная функция, тогда как, с другой стороны, недавний фильм „Паразит Ева“ предвосхищает запущенное на уровне биомолекулярной науки восстание митохондрий, что разоблачает „симбиотизм“ митохондрий как паразитарную стратегию»[44]. Самый интересный аспект «Паразита Евы» в том, что фильм указывает (пусть и путем гиперболы) на факт: разрушительная способность мельчайших частиц жизни неотделима от производительной, или порождающей, способности последней.

Учитывая соперничество и жестокость, столь тесно связанные с продуктивностью жизни, кажется нелепым предположение, что между формами жизни на земном шаре есть глубинная гармония (будь то духовная или нет), так как все создания борются за ограниченное пространство и ресурсы в их отдельных биосферах. Взаимосвязь различных форм жизни на Земле — это зыбкое переплетение, основанное на благоприятных перспективах и удаче, а не на какой-либо искусственно навязанной гармонии. Но перейдем от нашей уже разоблаченной «близости» с митохондриями к чуть более экстернализированным (по крайней мере с точки зрения биологических границ нашего нормального человеческого функционирования), но все еще внутренним вирусам. Мы исследуем ужас сетей и вообще интернальности, ведь вирус и бактерия — это те объекты, которые толкают кошмарные способности сплетенной в сети жизни к ее пределам.

Вирус, вироидное, смертоносная бактерия — все это прокралось на сцену задолго до того, как двадцатый век обернулся веком двадцать первым. Неуловимое кишение смертоносного микробного[45] и последующая параноидальная реакция общества на это возникли вместе с глобализованным миром, части которого взаимосвязаны и в котором близость и скорость увеличивают мощь заражения и ускоряют его распространение. Политический коррелят этой идеи — тот факт, что рассеяние национальных государств и усиление глобализации существенно обострили волнения относительно безопасности и проницаемости границ. То есть, тогда как наше микро-органическое вызывает тревогу относительно возможного внутреннего биологического ущерба, страх перед вирусным помещает людей в среду полную враждебных сущностей.

Случаи эпидемий, изображаемые медиа, часто указывают на масштабы вирусной прожорливости лишь косвенно, тогда как главным объектом рассмотрения оказываются возможности государственной инфраструктуры, — то, что делается или не делается как ответная реакция на биологическую угрозу. Таким образом, внимание смещается с потенциального ужаса, вызванного рассмотрением совокупной биомассы рода человеческого исключительно как «пищи» для вирусов, к тому, что требуется от наших экстернализированных способностей (техники, государства, а также разума), чтобы справиться с вирусом. Бесчисленные спекулятивные сценарии, маршем прошедшие через различные художественные реализации, иллюстрируют апокалиптические возможности инфекции: «Алая чума», «Маска красной смерти», «Штамм Андромеда», «28 дней спустя», «Лихорадка» и так далее. Подобные «умственные» упражнения, сосредотачиваясь на технических способах сдерживания таких угроз, как СПИД, туберкулез, малярия и грипп (если называть только некоторые из форм вирусного и бактериального существования, постоянно уходящих от истребления), тем не менее не отдают должного их «жизни» и функционированию в качестве самостоятельных реальностей.

Испещренное и пронизанное связями болезнь-пространство предполагало дальнейшее простирание и тайное перерождение милитаризации и военных сил, которые теперь