Кулинария Энска всегда походила на его жизненный стиль. Главной ее фишкой было острое, перченое, горячее. Однако раньше, в моем детстве, солености и острые блюда делались дома искусными руками местных умелиц. Моей, например, мамы. Мариновались помидоры, замачивались яблоки, перемалывалась в мясорубке баклажанная икра. Теперь частные рецепты выползли в меню ресторанов. Мы попросили у официантки, жгучей матроны, подать что-нибудь «острое, национальное». Взяли в итоге для разгона солений: моченые куски арбуза и яблоки, маринованные баклажаны и перцы. Заказали также на двоих блюдо под названием «ведро раков» – которое и впрямь представляло собой громадную гору только что сваренных членистоногих, поданных в оцинкованной посудине. Под такую закуску грех не выпить ледяного пива или водочки из запотевшего штофа, скажете вы, и угадаете, но только наполовину. Сименс – да, он ни в чем себе не отказывал, вытребовал у официантки одновременно и янтарного, пенного напитка, и прозрачного, ледяного. А вот я – остерегся.

Перед работой – как, впрочем, и во время нее – я не пью. Полный сухой закон. Пробовал я «для вдохновения» поддавать в процессе своего хоть и необычного, но труда. Результат выходил самый плачевный. Я путался, потел, ошибался, видел не то, шел не туда… Словом, после двух-трех экспериментов с горячительным я от спиртного практически полностью отказался. И не только во время гастролей, но и вовсе. Что поделаешь. Оперные певцы, вон, чтобы свой дар сохранить – голос, – в шарфики кутаются, на морозе не разговаривают, да и совсем стараются на холоде не бывать. А я про себя понял: чтобы собственную способность не потерять – не следует принимать внутрь всяких расслабляющих или мобилизующих препаратов.

Честно говоря, по данному поводу я уже и не страдаю. И выпивающему Сименсу особо не завидую.

Тем более что вкусная, сытная еда, а также граждане, прикладывающиеся рядом к рюмкам, заводят меня настолько, что иному такого состояния с помощью водки не достичь.

Мы с Сименсом чистили богатырских раков, ведро уж подходило к концу – равно как двухсотграммовый запотевший графинчик. И тут мой антрепренер и приятель вдруг спросил:

– Слушай, Алеша, а загробная жизнь есть?

– По-моему, вопрос явно не по адресу. Зашел бы в тот храм возле базара – тебе бы батюшка все толково разъяснил.

– Я не хочу батюшку. Он мне растолкует, как ему по службе положено. А я хочу по правде.

– Мне-то откуда знать.

– Кому, как не тебе.

– Меня в такие сферы пока не звали.

– Ну, у тебя хотя бы гипотезы имеются?

– Что тебя, Сименс, вдруг в одиннадцатом часу ночи на такие разговоры сурьезные потянуло?

– А когда еще? Начиная с завтра, по утрам ты уже будешь озабоченный, а вечерами – затраханный. Не побеседуешь. Я порой даже за столом хлеб передать у тебя боюсь просить. А потом – в Москву, а там мы и не общаемся лично, если ты не помнишь. Все – электронная почта, в лучшем случае телефон.

– А почему тебя вдруг этот вопрос заинтересовал?

Сименс ответил, не думая, с обезоруживающей прямотой, вызванной, очевидно, выпитым графинчиком:

– Старый становлюсь. Умирать не хочется.

– А кому хочется… По этому поводу, знаешь, есть у меня одна-две гипотезы – но это исключительно мои собственные умопостроения, – никто мне их не нашептал и не внушил. И вообще: никаких диалогов с высшими силами я, как ты знаешь, не веду.

– Понятно-понятно. Но тем интересней твое личное мнение. Незамутненное, так сказать, приказами высших сил.

– Старый ты плут и прохиндей. И льстец.

– Все равно, Алеша, ты вот меня оскорбляешь – а я хочу услышать твое суждение.

– У меня гипотеза такая: мы, какие мы есть, со всей нашей памятью, мечтами и помыслами, – всего лишь информация.

– Это как?

– Ты флэшками пользуешься? Впрочем, что за вопрос. Я знаю, что пользуешься. Ну, и скажи, что с информацией на флэшке бывает, когда ее выкинули, испортили, раздавили?

– Портится она.

– А если данные с нее перед этим в какой-нибудь компьютер переписали?

– Останется в компе.

– Вот именно. И если комп сделан из неубиваемых элементов – какой-нибудь дата-сервер с двойным, тройным дублированием, – будет жить сия информация, Сименс, вечно.

– Мне нравится твоя аналогия, Алеша, – задумчиво проговорил мой собеседник.

– Спасибо.

– Вопрос, значит, только в том, найдется ли Кто-то, чтобы перекинуть твою информацию с флэшки, то есть с нашего бренного тела, на Большой и Очень Центральный Процессор.

– Да, Сименс. Есть и еще один вопрос: а будет ли твоя или моя информация представлять интерес? Столь большой, чтобы ее переписывали на этот компьютер и хранили вечно?

– Это как бы вопрос об аде и рае.

– Наверно. Но это все мои дилетантские построения.

– Нет-нет-нет! Человек, который видит людей насквозь, не может ошибаться.

– Благодарю тебя, конечно, Сименс, и за «насквозь» и за «не может ошибаться», но ты бы лучше в церковь сходил.

– Я лютеранин.

– Да? Я и не знал. Тогда собор Петра и Павла в Старосадском переулке ждет тебя.

Во все время нашего богословского диспута я исподволь посматривал, чем заняты прочие посетители ресторана – а их было много, почти все столики заняты. Еще бы – четверг, вечер, почти что конец рабочей недели. Гости заведения проводили время, как и положено визитерам кабака: пили, дымили, ели, кадрились друг с другом. Однако при этом я чувствовал исходившую от них некую эманацию. Она была направлена на меня, и я от нее ощущал неудобство – вроде чесотки. Наконец, я сформулировал, в чем оно, неудобство, заключалось. Некоторые из местных, поблизости сидящие, слишком большое на наш столик внимание обращали. Я бы понял, когда подобное происходило бы в конце моих гастролей. Но в первый же день? Когда я еще ничего не показал? Ничем не удивил? Да, Энск мой родной город – но я так давно уже не был здесь, и у меня практически никого тут родных и знакомых не осталось. Я, конечно, мог бы просканировать не в меру любопытствующих и разобраться, чем вызван интерес ко мне ресторанной публики. Но зачем тратить усилия, расходовать свой дар по пустякам?

– Послушай, что они на меня так пялятся? – ворчливо, словно примадонна, бросил я Сименсу.

– Пиар у тебя хороший, – мгновенно ответствовал мой спутник.

Официантка во все время нашего разговора о душе и флэшках маячила в районе бара с чрезвычайно загадочным и предвкушающим выражением. Чувствовалось, что только хорошее воспитание (а скорее, ресторанная школа) мешает ей прервать наш с Сименсом высокоумный диалог – ведь у нее, ох, имелось, что нам сообщить, прямо с языка срывалось. И как только градус нашей беседы чуть снизился, она подрулила к столику. Однако начала, как положено воспитанной девочке, издалека: