Когда отец с сыном открыли глаза, Шангуань Люй сидела у головы ослицы и, глядя в пол, пыталась отдышаться. Белая рубашка насквозь промокла от пота, и на спине рельефно проступили лопатки. Между ног ослицы натекла лужица алой крови, а из родовых путей торчала тоненькая и слабенькая ножка мулёнка. Она смотрелась так неестественно, что казалось, кто-то злонамеренно засунул её туда.

У Люй сильно подёргивалась щека. Она снова приложила её к брюху ослицы и долго прислушивалась. Шоуси не сводил глаз с лица матери, отливавшего безмятежным золотистым цветом перезрелого абрикоса. Крики Сыма Тина без конца носились в воздухе, будто слетевшиеся на вонь мухи, которые то облепляли стену, то снова садились на шкуру ослицы. Шоуси била нервная дрожь, словно в предчувствии большой беды. Хотелось выскочить из пристройки, но духу не хватало. Казалось, стоит выйти за порог, как тут же попадёшь в лапы проклятых японских дьяволов — коротконогих и короткоруких; говорят, носы у них торчат, как головки чеснока, и глаза навыкате, словно бубенчики. А ещё они поедают у людей сердце и печень и пьют кровь. Сожрут ведь подчистую, ни косточки не оставят.

А сейчас, наверное, мчатся толпой по проулкам, преследуя женщин и детей, взбрыкивая и храпя, как жеребцы. Он покосился на отца, пытаясь обрести утешение и уверенность. Шангуань Фулу, эта насмешка над профессией кузнеца, сидел на мешке, бледный от страха, обхватив руками колени. Он беспрестанно раскачивался взад-вперёд и стукался спиной и затылком об стену. В носу у Шоуси почему-то защипало, и из глаз покатились слёзы.

Урождённая Люй кашлянула и медленно подняла голову.

— Что ж ты натворила, голубушка, — вздохнула она, поглаживая морду ослицы. — Ну как тебя угораздило выпростать сначала ногу? Разве не знаешь, глупая, что при родах перво-наперво должна идти голова?.. — На погасших глазах животного выступили слёзы. Люй вытерла их, звучно высморкалась и повернулась к сыну: — Иди за мастером Фань Санем. Эх, думала сэкономлю пару бутылей вина да свиную голову, но, видать, придётся потратиться. Ступай за ним!

Отпрянув к стене, Шоуси с отвисшей челюстью в ужасе уставился на ворота, ведущие в проулок.

— Там же полно японцев, там полно японцев… — промямлил он.

Взбешённая Люй вскочила, пересекла двор и распахнула ворота. Во двор ворвался свежий ветер, который в начале лета дует с юго-запада, неся с собой терпкий дух созревающей пшеницы. В проулке царила тишина и не было ни души, только в воздухе кружился целый рой чёрных бабочек — абсолютно нереальное зрелище. От чёрного пятна рябило в глазах, и Шоуси посчитал это недобрым знаком.

Ветеринар Фань Сань — он же Мастер-Лучник — жил на восточной окраине деревни, рядом с заросшей травой низиной, что тянулась на юго-восток до самой Мошуйхэ — Чернильной речки. Сразу за его домом начинался берег извивающейся на многие километры Цзяолунхэ — реки Водного Дракона. Под нажимом матери Шангуань Шоуси вышел из ворот, хотя ноги у него подкашивались. Раскалённый белый шар солнца, уже перевалившего за верхушки деревьев, заставлял ослепительно сиять с десяток цветных витражей на церковной колокольне, а на такой же высокой, как и колокольня, сторожевой вышке пританцовывал хозяин Фушэнтана Сыма Тин. Он уже охрип, но не переставал выкрикивать, что японцы скоро будут в деревне. На него, задрав головы и сложив руки на груди, смотрели несколько зевак. Шоуси остановился посреди проулка, соображая, как лучше добраться до дома Фань Саня. Пути было два: по главной улице и по берегу реки. Если идти по берегу, можно нарваться на свору чёрных псов семьи Сунь. Дом этой семьи, старая развалюха на северном конце проулка, был окружён невысокой стеной, в которой зияло множество проёмов. На ещё не обвалившихся участках обычно устраивались куры.

Под началом тётушки Сунь была целая ватага из пяти немых внуков. Их родителей будто никогда и не существовало. Все пятеро то и дело забирались на стену, усаживаясь в проёмы будто в седла воображаемых скакунов. С палками, пращами или самодельными деревянными мечами и копьями в руках они, яростно посверкивая белками, провожали мрачными взглядами каждого проходящего по проулку — неважно, человека или животное. К людям они хотя бы какое-то уважение испытывали, а вот к животным — никакого. Будь то телёнок или кот, гусь, утка, курица или собака, стоило им заметить его, они вместе со своими собаками тут же бросались вдогонку, и деревенская улица превращалась в охотничьи угодья. В минувшем году они загнали и прикончили сорвавшегося с привязи мула из Фушэнтана и тут же при всех освежевали. Немало зевак собралось посмотреть, чем всё это закончится: Фушэнтан — семья солидная, двоюродный брат у них где-то полком командует, свояк — офицер полиции в городе, дома целый вооружённый отряд, который на всех страх наводит. Стоит хозяину Фушэнтана топнуть ногой, пол-уезда затрясётся. Взять и зарезать мула такой семьи средь бела дня — что это, если не самоубийство? А младший хозяин Фушэнтана Сыма Ку, великолепный стрелок с красным родимым пятном величиной с ладонь на лице, не только не достал пистолет, но вынул из кошелька пять серебряных даянов[14]и роздал всем пятерым. С тех пор братья и вовсе удержу не знают, и любая птица в деревне, завидев их, проклинает родителей за то, что дали лишь два крыла.

Когда они с вызывающим видом восседали в своих «сёдлах», пять псов — чёрные, без единого волоска другого цвета, словно их вытащили из лужи туши, — лежали, лениво растянувшись у стены и прикрыв до щёлочек глаза, словно в полудрёме. К Шоуси, жившему с ними в одном проулке, братья Сунь и их псы питали явную нелюбовь. Оставалось только гадать, когда и где он провинился перед этими десятью злыми духами. Всякий раз, когда он заставал их верхом на стене, а псов лежащими под ней, ничего хорошего ждать не приходилось. Он всегда улыбался немым, но это не помогало, и свора чёрных псов всё равно летела к нему пятёркой стрел. Набрасывались они, чтобы попугать, и ни разу не укусили, но он испытывал при этом такой ужас, что при одном воспоминании кидало в дрожь.

Можно направиться на юг и добраться до дома Фань Саня по главной улице. Но это значит, что придётся идти мимо церкви, а там в это время перед воротами под покрытым колючками и испускающим терпкий запах цветущим желтодревесником наверняка сидит на корточках этот рослый здоровяк пастор Мюррей, рыжеволосый и голубоглазый, и доит свою старую козу, ту самую, у которой борода с тремя завитками. Большими красными ручищами, покрытыми редкими и мягкими золотистыми волосами, он тискает её набухшие красные соски, и белое до голубизны молоко звонкими струйками бьёт в тронутый ржавчиной эмалированный таз. Вокруг пастора с козой с жужжанием роятся красноголовые зелёные мухи. Терпкий запах желтодревесника вкупе с козьим духом и тем, чем несёт от Мюррея, — это жуткое зловоние, которое разносится в залитом солнцем воздухе и отравляет пол-улицы. А самое противное, добивал себя Шоуси, когда этот невыносимо провонявший пастор поднимает голову из-за козьего зада и бросает на тебя рассеянный взгляд, хотя на лице у него в этот момент светится доброжелательная и сострадательная улыбка. Но в улыбке губы пастора подёргиваются и обнажаются белые лошадиные зубы. При этом его толстые грязные пальцы осеняют мохнатую грудь крёстным знамением — аминь! Каждый раз у Шоуси всё внутри переворачивается, душу охватывают необъяснимые чувства; он поджимает хвост, как пёс, и спешит убраться прочь.