— Мама! — вырвалось у Лайди, и к горлу подступили рыдания.

Вслед за ней маму стали звать и остальные шестеро сестёр. Все расплакались. Разревелась и самая младшая, Цюди. Неуклюже перебирая ножками, сплошь в укусах блох и комаров, она побежала в комнату. Лайди догнала её и подхватила на руки. Не переставая реветь, Цюди сжала кулачки и стала колотить сестру по лицу:

— К маме хочу… К маме…

В носу у Лайди защипало, к горлу подкатил комок, и горячие слёзы хлынули из глаз.

— Не плачь, Цюди, не плачь, — похлопывала она сестрёнку по спине. — Мама родит нам маленького братика, беленького такого, пухленького…

Из комнаты донёсся слабый стон Шангуань Лу, она отрывисто проговорила:

— Лайди… уведи сестёр… Они маленькие ещё, не смыслят ничего, сама, что ли, не понимаешь…

В комнате что-то загремело, и Шангуань Лу взвыла от боли. Пятеро девочек вновь сгрудились у окна, а четырнадцатилетняя Линди громко вскрикнула:

— Мама, мамочка!..

Лайди опустила сестрёнку на землю и рванулась в комнату на маленьких ножках, которые начали было бинтовать,[15]но перестали. Споткнувшись о гнилой порожек, она задела кузнечные мехи. Они упали и разбили синюю фарфоровую чашу для подаяний, в которой держали корм для кур. В испуге вскочив, Лайди увидела бабку. Та стояла на коленях в дыму от ароматических палочек перед образом Гуаньинь.

Дрожа всем телом, Лайди поправила мехи, потом стала бестолково собирать осколки, будто так можно было вернуть разбитой чаше первоначальный вид или как-то загладить вину. Бабка стремительно вскочила. Она покачивалась из стороны в сторону, как старая перекормленная кобыла, голова у неё яростно подрагивала, а изо рта один за другим вырывались странные звуки. Лайди инстинктивно сжалась, обхватив голову руками и ожидая, что сейчас посыплются удары. Но ударов не последовало. Бабка лишь ухватила её за большое бледное ухо, подняла и выпихнула на улицу. С пронзительным воплем девушка шлёпнулась на позеленевшие кирпичи дорожки во дворе. Оттуда ей было видно, как бабка наклонилась и долго смотрела на осколки. Теперь она напоминала буйвола на водопое. Потом выпрямилась, держа осколки в руках, легонько постучала ими, и они откликнулись звонкими мелодичными звуками. Лицо бабки было сплошь изрезано морщинами, опущенные вниз уголки рта соединялись с глубокими складками, спускавшимися на нижнюю челюсть, которую, казалось, когда-то просто добавили к лицу.

Лайди бросилась на колени:

— Бабушка, избей меня до смерти!

— Избить тебя до смерти? — печально повторила урождённая Люй. — От этого чаша целее не станет. Это же фарфор династии Мин, времён правления императора Юнлэ,[16]часть приданого вашей прабабушки. За неё можно было целого мула купить!

Мертвенно-бледная Лайди молила бабку о прощении.

— Замуж тебя выдать надо! — вздохнула Шангуань Люй. — Нет чтобы делами заниматься с утра пораньше, а ты носишься, как злой дух. Матери несчастной и той не даёшь помереть спокойно.

Лайди закрыла лицо руками и разрыдалась.

— А ты думала, хвалить буду за то, что ты мне посуду бьёшь? — недовольно продолжала бабка. — Убирайся-ка с глаз моих долой, забирай своих милых дармоедок-сестричек и отправляйтесь на Цзяолунхэ креветок ловить. И пока полную корзину не наберёте, лучше не возвращайтесь!

Лайди торопливо вскочила, подхватила малышку Цюди и выбежала за ворота.

Шангуань Люй шуганула туда же, за ворота, как кур, и Няньди, и всех остальных девочек, а потом швырнула в руки Линди узкогорлую корзину для креветок.

Прижав к груди Цюди, Лайди взяла за руку Няньди, та потянула за собой Сянди, Сянди потащила Паньди, а Линди одной рукой волокла Паньди, а в другой несла корзину. Так, друг за другом, с плачем и всхлипываниями семеро сестёр Шангуань направились по залитому солнцем проулку, где гулял западный ветер, в сторону Цзяолунхэ.

Проходя мимо двора тётушки Сунь, они почувствовали приятный запах. Из трубы поднимался белёсый дымок. Пятеро немых, как муравьи, таскали в дом дрова и солому, а чёрные псы в явном ожидании лежали у дверей, высунув красные языки.

Девочки забрались на высокий берег реки, и двор Суней стало видно как на ладони. Пятёрка немых их заметила. Старший подвернул верхнюю губу, над которой пробивались чёрные усики, и улыбнулся Лайди. Та залилась краской. Она вспомнила, как не так давно ходила на реку за водой и этот немой бросил ей в ведро огурец. Его хитроватая ухмылка показалась не злой и даже приятной, сердце впервые как-то странно забилось, и кровь прилила к щекам. Она посмотрелась в ровную, как зеркало, поверхность воды: лицо просто горело. Этот хрусткий огурец она потом съела и долго не могла забыть его вкус. Она подняла глаза на сияющую церковную колокольню и сторожевую вышку, на площадке которой золотистой обезьяной прыгал мужчина.

— Земляки, — кричал он, — конный отряд японцев уже выехал из города!

Внизу собралась целая толпа. Люди, задрав головы, смотрели на этого мужчину, который то и дело свешивался через перила, похоже, отвечая на вопросы собравшихся. Дав ответ, он выпрямлялся, обходил площадку и, сложив ладони рупором, снова кричал на всю округу, что японцы скоро войдут в деревню.

На главной улице показалась коляска на резиновых шинах. Откуда она только взялась — словно с неба свалилась или выросла из-под земли. Запряжённая тройкой лошадей, она мчалась под перестук двенадцати копыт, вздымая за собой жёлтое облако пыли. Разномастные лошади — одна желтоватая, как абрикос, другая тёмно-коричневая, как финик, а третья бледно-зелёная с желтизной, — откормленные, лоснящиеся, словно вылепленные из воска, завораживали взгляд. Позади коренного стоял, расставив ноги, смуглый человечек, и издалека казалось, что он сидит верхом. «Хэ, хэ, хэ!» — выдыхал он, щёлкая большим кнутом с красной кисточкой. Потом вдруг резко натянул вожжи, и лошади, протестующе заржав, остановились как вкопанные. И экипаж, и лошадей, и возницу накрыло облако пыли. Когда пыль осела, Лайди увидела слуг из Фушэнтана: они грузили в коляску оплетённые бутыли с вином и кипы соломы. На каменных ступенях при входе в усадьбу стоял высоченный детина и громко покрикивал. Одна из бутылей с громким стуком упала, затычка из свиного мочевого пузыря прорвалась, и дорогое вино потекло на землю. Двое слуг бросились поднимать бутыль, а подскочивший детина стал охаживать их плясавшей в его руках плетью. Те присели на корточки, обхватив головы руками и покорно принимая заслуженное наказание. Плеть летала, извиваясь, словно змея; повсюду разносился винный аромат. В просторах полей за деревней под ветром гнулись колосья пшеницы, прокатываясь золотыми волнами.

— Бегите, бегите! — неслись неумолчные крики с вышки. — Всем конец, коли не успеете!..