Я внимательно следил, как он воспримет новость о взломе и пропаже писем. Как бы мать за него ни заступалась, у него мог быть мотив. Да, он закрыл свою лавку пару лет назад, но продолжал торговать персидским антиквариатом через разные сайты и был заинтересован в вещах, связанных с Ираном. Он мог не знать, что у матери давно не осталось ничего ценного – такого, что можно выставить на продажу. Наверное, я плохой физиономист: Патрик показался мне искренне недоумевающим.

Впрочем, каким бы плохим физиономистом я ни был, одного взгляда на мать было достаточно, чтобы догадаться, что их с Патриком пора оставить наедине. Это избавляло от бессонной ночи и мести Ханка, так что я взял с матери слово, что она завтра же сменит оба замка, и охотно смылся. Все-таки иногда этот преданный зануда Патрик очень кстати.

Дорога домой сначала шла вдоль пляжей с одинаковыми натренированными и загорелыми телами, затем свернула внутрь материка и стала карабкаться между желтых холмов с рассыпанными здесь и там баснословно дорогими виллами.

Лос-Анджелес – это скопление людей, отказывающееся стать городом. Все просто: любой город – это общность, а Лос-Анджелес создан на идее торжества индивидуума, поэтому он и выглядит как гигантская бесформенная деревня. Эл-Эй ценит деньги, физическое совершенство и талант и умеет щедро награждать тех, кто этим обладает. Но даже здесь люди иногда болеют, и тогда им нужны врачи. Это позволяло мне жить в этом городе так, как я хотел. Да, я любил суетный, тщеславный, опасный и живой Эл-Эй.

По дороге я размышлял над чередой странных взломов. Теперь не было никаких сомнений: кража отцовских писем у матери напрямую связана с исчезновением семейного архива у меня. Если, конечно, это не какой-то мрачный розыгрыш. Но мать не стала бы так странно шутить. Да, кто-то настойчиво ищет наши семейные документы. Работа отца в ЦРУ позволяла предположить, что неизвестные могли заинтересоваться им и его бумагами, но его уже двадцать пять лет не было на свете. Промелькнула мысль, что неплохо было бы посоветоваться с Виктором Андреевичем.

«Питер-турбо» плавно брал повороты. Фары выхватывали цветущие бугенвиллеи и вдовьи ряды кипарисов. Я свернул на свою улицу, миновал подсвеченные архитектурные фантазии соседей: европейский замок, утопающий в зарослях хищных кактусов и доисторических хвощей, за ним неоклассический портал с люстрой под колоннами и подъездной аллеей с пальмами. Под холмом улица делала крутой поворот. Отсюда сквозь кроны сосен было видно небо, отраженное в панорамных окнах моего дома на холме. Возвращаясь, я всегда чувствовал себя так, как, наверное, чувствует себя орел, когда спускается в гнездо на вершине скалы.

Поставил на полную мощность «Стабат Матер» Перголези и вышел с бутылкой Barbera d’Alba на заднюю террасу. Бассейн обрушивал нагретые закатным солнцем воды в расстилающуюся за домом долину. Свиристели и чирикали птицы, от невидимых соседей доносились запахи барбекю и далекий смех. Редкий спокойный вечер. Я скинул одежду, прыгнул в бассейн и постарался забыть обо всех неприятностях. Завтра меня ждет день в больнице, и там их непременно окажется больше, чем хотелось бы.

Первым в операционную ввезли Берни Дженкинса: семьдесят лет, тяжелые травмы, в сознании. В шесть утра фермер полез по приставной лестнице на крышу и упал. Головная травма, но трепанацию черепа я отменил – четкого источника кровоизлияния нет, пока остается только мерить внутричерепное давление.

Вдобавок у Дженкинса были переломаны ребра. Меня насторожили бледность и холодный пот пациента. Померили давление – 80 на 40, пульс 125. Я потребовал УЗИ. Так и есть, кровотечение в брюшной полости. Вскрыл живот, вынул селезенку, зашил. Только выдохнул с облегчением – новая напасть: старик не просыпался. Оставалось послать его на компьютерную томографию головы.

Следующим ввезли мальчика с саркомой. Худенький, лопоухий Томас выглядел младше своих восьми лет. Я как взрослому пожал ему ладонь, представился, пытался шутить, напустил на себя дурацкую профессиональную бодрость. Все, только бы мальчишка не почувствовал мою растерянность: мне операции на детях всегда даются тяжело, а тут еще родители, свидетели Иеговы, наотрез отказались давать разрешение на переливание крови. Хотелось схватить этих людей за грудки, затрясти, заорать: «Вам что, собственного сына не жалко?» По заплаканным лицам, по тому, как они непрестанно молились, я видел, что жалко. Пришлось срочно менять план операции, чтобы по возможности избежать кровотечения. Теперь все пойдет в три раза дольше.

Пока мальчика готовили, я воспользовался короткой передышкой и спустился в кафетерий за чашкой двойного эспрессо. Через минуту ко мне подсел Джахангир Ансари, пластический хирург. О нем я знал только, что он перебрался в Штаты из Тегерана.

– Искандер-джан, случайно слышал ваше интервью. Оказывается, мы с вами некоторым образом земляки.

– Кажется, это интервью сделало меня знаменитым!

– Еще бы! «Радио Фарда» слушают везде, где говорят на фарси, даже в самом Иране. А в Эл-Эй тем более, здесь нас больше ста тысяч.

Я кивнул. Клиника частной практики, в которой я был партнером, находилась в Беверли-Хиллз, здесь каждый третий – выходец из Ирана. Недаром Лос-Анджелес прозвали Тегеранжелесом.

Ансари подмигнул:

– Буду гордиться, что предок моего русского коллеги был доверенным лицом шахиншаха Пехлеви. Эх, будь у меня даже малая часть шахских сокровищ, я бы давно отказался от ночных дежурств!

Даже я краем уха слышал легенды о вывезенных шахской семьей деньгах.

– Джахангир-джан, надежнее всего скрывать иранские миллиарды под личиной рядового трудяги-хирурга.

Нас прервал звонок из полиции: полицейский детектив хотел уточнить список предметов, которые пропали при ограблении. Заодно дежурно заверил, что как только у сыскного отдела появятся новости, они непременно меня обрадуют. Джахангир даже через стол перегнулся, чтобы ни слова не упустить. Блестя черными глазами, он с детским любопытством поинтересовался:

– Вас уже ограбили? Быстро работают!

– Думаете, шахские миллионы искали?

Джахангир согласно зацокал:

– Наверняка. Пропало что-нибудь ценное?

– Как раз нет. Непонятно даже, зачем вломились. Все переворошили, перетрясли, а унесли только личные бумаги из семейного архива.

Иранец потряс воздетыми ладонями:

– Искандер-джан, говорю вам, это иранские дела. Это все из-за этого вашего интервью. Всем известно, что аятоллы преследуют каждого, кого подозревают в том, что он помогает шахской семье скрывать миллиарды. Те самые миллиарды, которые вывез последний шах. Только на днях ограбили виллу Фараджулла, известного адвоката в Беверли-Хиллз, – его семья тоже была связана с семейством Пехлеви.

– Они что, надеялись, что мой матрас набит золотыми динарами?

Джахангир оглянулся на полупустые столики, пригнулся ближе и заговорщицки понизил голос:

– Кто же их знает, что именно им нужно. Вот вы говорите, документы забрали. Что-то ищут. Что-то происходит. Только за последние пару лет случилось несколько подозрительных смертей. Крупный подрядчик Мехди упал с недостроенного небоскреба и разбился насмерть. В автокатастрофе погиб Халили, один из директоров Ситибанка. – Ансари с удовольствием загибал пальцы. – На пляже Эль-Матадор утонул Назариян, адвокат одной важной шишки из Гугла. – Откинулся, довольно блеснул черными глазами, будто теорему Ферма доказал. – Объясните, с какого перепугу старому Назарияну втемяшилось плескаться ночью в океане?