пули, винтовка, бомба и целая пушка. Кто эти люди, которым он проповедует?

Клосс: Заключенные.

Судья: Гражданские заключенные или военнопленные?

Клосс: В данном случае, это не имеет значения, как и вероисповедание священника.

Судья: Вероятно, вы имели в виду проповедника, проповедывающего войну. Это так?

Клосс: Да.

Судья: Вы не думали о том, что изображая священника таким образом, оскорбляете не только религиозные чувства верующих, но и военных? А если говорить в более широком плане, то и всего немецкого народа?

Клосс: Нет. Я, между прочим, тоже принадлежу к немецкому народу, и было бы странно, если бы я оскорблял самого себя. Когда я создаю свои работы, я не думаю о законах, а повинуюсь своему восприятию, которое у меня, может быть, острее, чем y других. Я воспринимаю свою работу, как свою миссию.

Судья: Господин Майнкопф, в своем иске вы написали, что работы, представленные на выставке, глубоко оскорбили вас — и как офицера, и как немца. Относилось ли это и к данному рисунку?

Майнкопф: Да, господин судья. Я офицер немецкой армии, я верующий человек и представитель древней германской династии Люксембургов — династии императоров и королей…

Адвокат Клосса: Я протестую! Господин судья, происхождение истца, даже если бы оно было действительно таким, не имеет никакого значения. Но я думаю, что господин Майнкопф… немного преувеличивает. Людям аристократического происхождения нет необходимости напоминать о нем постоянно и так назойливо…

Майнкопф: Господин судья! Это… Это неслыханно! Я могу предъявить доказательства… Они все поливают грязью… Мои предки создали великую империю, они… Они заложили основы великой Германии… великого будущего… Клосс… Ответчик… Сторона ответчиков разрушает это будущее!

Судья: Господин Майнкопф, успокойтесь.

Адвокат Клосса: Господин судья! Позвольте заметить, что господин Майнкопф только что уже предъявил нам свои доказательства…

Герхард усмехнулся и отложил протокол заседания. На этом месте оно прервалось, потому что Отто фон Майнкопф, в котором, видимо, взыграла кровь предков — императоров и полководцев — вскочил со своего места и с криком «я тебе сейчас покажу доказательства!», натурально бросился с кулаками на адвоката Клосса. Так что, уже подзащитному пришлось защищать своего адвоката, пока не подоспели охранники, полицейские — ну, или как там они называются в суде — и не оттащили члена дома Лимбургов.

После того, как его напоили водой и его голубая кровь немного остыла, заседание возобновилось, судья перешел к другим работам и продолжил пытать Клосса вопросами, вроде: «О чем вы думали» и «что вы хотели сказать этим рисунком». И каждый раз интересовался, не думал ли «господин Клосс», когда создавал этот рисунок, что он может кого-то обидеть? И каждый раз Клосс отвечал, что когда он создает свои работы, ему есть о чем думать, кроме того, что кто-то на него может обидеться.

Эти вопросы повторялись четыре раза подряд — по количеству «обвиняемых» рисунков. При разборе последнего он посмотрел на Герхарда не то с жалостью, не то с брезгливостью и спросил:

— Скажите, вам действительно безразлично то, что вы оскорбляете чужие чувства?

— Да — чистосердечно признался Клосс. — Иначе, я должен был бы действовать согласно этим чужим чувствам, а не в соответствии со своими собственными чувствами и убеждениями. Разумеется, таким образом я оскорбляю большинство, что и доказывает настоящий процесс. Но как художник, я не имею права считаться с этим. Я могу лишь повторить, что несу ответственность за мою работу, и я, как художник, разумеется, нахожусь в меньшинстве. На вашей стороне власть и большинство…

Чтение этого документа доставляло истинное наслаждение и по своему художественному воздействию он не уступал лучшим произведениям немецкой классической литературы. Но настоящей его жемчужиной, «вишенкой на торте», поднимавшей его до уровня подлинного шедевра, был приговор:

Суд присяжных Шарлоттенбурга, округа Шарлоттенбург-Вильмерсдорф… постановил:

1. Изъять из альбома листы 3, 8, 9 и 10.

2. Эти работы, а также клише и пластины, с которых они печатались, уничтожить.

3. Оштрафовать Герхарда Клосса, как художника, сбившегося с правильного пути, на 300 марок.

В качестве дополнительной меры наказания — передать издательские полномочия на все работы Герхарда Клосса министру обороны Германии.

Вот кто теперь будет «наставлять меня на путь истинный»! — обрадовался Клосс. Впрочем, веселье было недолгим. «Шуточки все, шуточки — подумал он тут же. — А если молодчики, вроде Майнкопфа действительно придут к власти, мне станет уже не до рисунков и не до выставок. А ведь они уже и так при власти, в Рейхстаге»…

Он вспомнил, как обрадовалась жена два месяца назад, когда он неожиданно получил приглашение из Америки преподавать в Ассоциации молодых художников Нью — Йорка. И как поникла, когда он не ответил на него. Словно затаилась в ожидании самого худшего. Не решается спросить прямо, но в ее взгляде до сих пор — немой вопрос. Но тогда ситуация еще не казалась такой драматической… А сейчас — пожалуй, пора. Этот суд и этот приговор, кажется, недвусмысленный «знак свыше». Что ж, надо ее успокоить и обрадовать.

Войдя в комнату жены, он торжественно произнес:

— Эва, мы уезжаем в Штаты!

Глава 4

Незнакомые номера на телефоне — к неприятностям.

Этому Чеховича научил жизненный опыт. Он почти никогда не отвечал на них. Почему он сделал исключение на этот раз? Может, интуиция подсказала, а может, это тоже было последствием дырки в голове.

— Слушаю!

— Эдвард Брониславович?..

Таким голосом обычно разговаривают экскурсоводы и референты больших начальников. Вернее, референтки. Подтверждения своего предположения они никогда не ждут, потому что никогда не ошибаются.

— Вас беспокоят из фонда «Духовные скрепы»…

— Ого! — Чехович мысленно присвистнул. Реклама этого фонда назойливо вылезала уже несколько лет изо всех гаджетов — разве что не из стиральной машины. Занимался он поиском по всему миру и покупкой культурных ценностей и произведений искусства — «для приумножения славы России», если верить той же рекламе. Учредителем и председателем его был известный олигарх Элдор Асланов, которому народная молва дала нежную кличку «Чикаго».

— Меня зовут Светлана Игоревна, я референт учредителя нашего фонда, Элдора Усмановича Асланова («Йес!» — мысленно произнес Чехович) и звоню вам по его поручению.

Она говорила без единой паузы и так быстро, что Эдварду даже некуда было вставить дежурное «здравствуйте». Впрочем, такие сантименты, видимо и не предполагались, возражения — тем более.

— Эдвард Брониславович — официальная часть, видимо, закончилась, референтша заговорила медленнее и голос ее стал более проникновенным и «личным» — нам рекомендовали вас в администрации Санкт-Петербурга, как одного из лучших специалистов по средневековым рукописям. И Элдор Усманович хотел бы обратиться к вам… — она на секунду