Дараганиха была рассержена и растеряна одновременно.

– Все отпишу государыне, все ей матушке, расскажу, – бурчала она. – А ты, красуня, из светлицы своей не выйдешь, пока ответ от Ее Величества не придет. А парубка я зря отпустила! Надо было велеть Васильку выдрать его – ничего, не помер бы. Знал бы, как к дивчинам в тайности хаживать!

Княжна облегченно вздохнула. Марья Дмитриевна и не догадывается, что Сережа посвящен в ее тайну, а не то бы…

– Идите к себе, ваше сиятельство, – сурово приказала тетушка. – И ни шагу за порог, пока не позову!

– Слушаю, тетушка, – Августа сделала книксен. – А в Петербург будете писать, попросите для меня новых книг.

– Да ступай же, – отмахнулась Марья Дмитриевна.

Курьер из Петербурга примчался скорехонько, летел как на крыльях, неся собственноручный ответ Ее Императорского Величества на слезные жалобы Дараганихи.

Марья Дмитриевна с нетерпением, но все же благоговейно сломала царскую печать, быстро пробежала глазами послание и позвала княжну Тараканову.

– Что ж, мать моя, поздравляю, – объявила она Августе. – Государыня велит везти тебя за границу! Там и учиться сможешь.

Августа обомлела – не ожидала. Не понимала – радоваться ей теперь или плакать. А Марья Дмитриевна загрустила: царица повелела ей сопровождать приемную дочь в страны заморские. А каковы они, эти страны? Разве могут они быть прекрасней Украины?

Горько, так горько оставлять свое село, родной дом. Да что поделать? Опять же, так лучше будет царскому дитятке. Мудра государыня, ничего не скажешь.

Дараганиха отерла слезы…

– Поди, Августа Матвеевна, помолись, да собирайся с Богом. Государыня медлить не велела.

Августа ушла со смутным чувством. Ей и радостно было от предвкушения новой вольной жизни в интересных, неведомых странах, но и мучила мысль, неясная тревожная: не изгнанница ли она теперь – навеки?..

Сережа Ошеров был прав: чего же лучше придумать мог уральский дворянин, едва вышедший из недорослей, чем служить в гвардии, в столице – молодом еще пока Санкт-Петербурге?

Дядя Дмитрий Иванович, выгодно женившийся в самых ранних летах и через три года овдовевший, благодаря состоянию и связям супруги сумел добиться значительного положения в столице. Выхлопотать племяннику назначение в конный полк, о котором тот мечтал, труда не составило, но слову своему Дмитрий Иванович остался верен: ни копейки не дал, кроме как на первое необходимое обустройство. «Все равно прокутишь», – махнул рукой.

Служба вовсе не явилась обременительной для юного конногвардейца. Он быстро освоился с новым положением, завел в Петербурге интересные знакомства. Особенно близко сошелся с однополчанином – молодым вахмистром, сыном смоленского шляхтича Гришей Потемкиным. Чем доказал, что несхожесть натур часто способствует дружбе. Общее у них было, пожалуй, одно – безденежье. И как следствие – дружное пренебрежение веселыми гулянками и попойками, обычным для молодых гвардейцев времяпрепровождением.

Правда, то и дело Ошеров, в котором кипели молодые силы, пытался подбить Потемкина на какое-нибудь приключение. Тот спокойно отказывался.

– Ты, Гриша, словно графская дочь, – подосадовал однажды Сережа. – Стихи, клавесин да беседы… Да чтобы вина поменее. Вот и недоумеваю я – с чего это ты из университета вдруг в гвардию метнулся?

– Так выгнали меня из университета, – Потемкин беззлобно усмехнулся. – За леность и нерадение.

– Тебя – за нерадение?!

– Да. Знаешь ли, Сереженька, как-то в миг один все мне тогда… опротивело, что ли. Горько стало… Устал я от человеческой глупости и изворотливости. В монастырь потянуло. А потом… Архиереем стать захотел.

– Этого ты мне не рассказывал. Удивительно! А правду ли говорят, что ты служебники наизусть знаешь?

– Правду, – просто ответил Потемкин.

Ошеров внимательно посмотрел на Гришу, словно впервые его видел, потом пожал плечами. Монах, архиерей… вот чудак человек.

Потемкин внешностью не блистал, но было в лице его нечто, что женщины ценят больше красоты. Умные голубые глаза его слегка косили, но это лишь придавало некоторую притягательную загадочность его рассеянному взгляду. Он вообще часто углублялся в себя – даже после того, как в приступе вдруг пробудившейся резвости с удивительным талантом копировал своих приятелей. Бывший блестящий студент Московского университета и впрямь предпочитал в свободные часы вместо вина утопать в книгах. Сережа же по-прежнему не мог заставить себя книгу в руки взять, но всегда жадно слушал Григория, любившего просвещать младшего приятеля. Рассказчиком он был чудесным, этот странный философ. Сережа и сам не заметил, как попал под его обаяние.

Гриша тоже частенько наведывался на квартиру немца Фросса, которую снимал Ошеров. Сергей, как более богатый и менее в облаках витающий тут же посылал единственного слугу за бутылкой шампанского. Дело Сережи было наливать и слушать. Пригубив бокал, Потемкин очень быстро от столичных новостей переходил к вечным истинам, цитировал наизусть целые куски из книг – память у него была потрясающая, а потом начинал импровизировать. Рождались стихи, легкие и светлые… Стихи на один день, на один миг. Они растворялись в воздухе, навсегда оставались в стенах маленькой комнатки – Грише и в голову не приходило записывать, запоминать. Сергей сидел завороженный: недоступно ему было все это. Недоступно, но как же душа жаждала… Чего? Он мучился и томился. Он почти завидовал Потемкину. Осознавал, что Григорий знает что-то такое, что он, Сергей, понять не в состоянии, не потому что Гриша старше, умнее, несравнимо образованнее, – потому что ему открыто нечто… Сергей мог бы сказать «свыше», но он не мыслил такими понятиями…

Иной раз Потемкин, настроение которого менялось под стать погоде в капризный апрельский день, появлялся беззаботный и игривый. Тогда он, очень схоже подражая голосу, позе, походке, изображал перед Сергеем общих знакомцев, разыгрывал целый спектакль в лицах. Сергей давился от хохота. Гриша, плюхаясь на диван, и сам заливался звонким смехом.

В один замечательный вечер молодой вахмистр явился в «апартаменты» друга радостный и возбужденный. Присел на диван в такой позе, словно намеревался умчаться через минуту. Принялся болтать о каких-то пустяках. И вдруг неожиданно спросил:

– Сережа, а хочешь ли настоящего дела?

И пристально посмотрел на друга добрыми голубыми, чуть косящими глазами. У Сергея дух захватило. «Вот оно, – торжествующе подумал он, – начинается!»

– Дело зело секретное и небезопасное, – серьезно предупредил Гриша.

– Тем лучше!

– Тогда пошли! – отрезал Потемкин.

Но, прежде чем выйти, вахмистр долго крестился на единственную икону в углу, пристально глядел на нее, словно советовался… Сережа устало вздохнул. Друг его был чересчур богомолен, хотя и раздумал стать архиереем, остановился в мечтах на карьере министра. Сергей же к вере был холоден, а икона в углу – матушкино благословение – единственная память о родном доме. Но ради угождения Грише сейчас он все-таки один раз на образ перекрестился…