«Сёко Асахара[5], настоящее имя Тидзуо Мацумото, родился в семье ремесленника в 1955 году. Образование получил в интернате для слепых, где обучался иглоукалыванию, массажу и основам мистических знаний. Некоторое время провел в Индии, где обучался у знатоков буддизма. Отсидел за торговлю «целебными» напитками. В 1987 году основал тоталитарную деструктивную секту «Аум Синрикё». Поставил задачу захватить власть вначале в Японии, затем во всем мире».

Узнав название секты, я начала собирать все доступные сведения о ней. Оказалось, что «Аум Синрикё» действовала и в России. То, что мой любимый принадлежал к «Аум», не вызывало у меня больше никаких сомнений. И вся моя ненависть, гнездящаяся в душе черным клубком ядовитых змей, направилась на персону главы секты Сёко Асахара. Я денно и нощно желала ему всяческих страданий, страшной мучительной смерти и невыносимого горя всем его близким. В новостях упоминалось о детях сектанта. Им я тоже желала смерти…

В конце апреля буйное разноцветье японской весны немного смягчило мою боль. И я большую часть времени стала проводить в парках. С 29 апреля – праздник День зелени, по 5 мая – старинный праздник ирисов, ставший в наше время Днем детей, у японцев традиционная пора отпусков. И эта «золотая неделя» обуславливает сильное оживление на улицах, в магазинах, парках. Даже в нашем тихом районе это было очень заметно. Я с удивлением отметила, что число жителей в эти дни словно выросло в десятки раз. А в День детей многие дома и балконы украсились коинобори – сконструированными из цветных кусков материи карпами, развевающимися на длинных шестах. Я смотрела, как узкие полоски ткани, символизирующие водяные потоки вокруг рыб, колышутся на ветру, как маленькие нарядные японцы важно гуляют, держась за руку довольных родителей, как стрижи, громко крича, пролетают над развешенными коинобори и, делая головокружительные виражи, взмывают вверх, и моя боль начинала таять в этом беззаботном, радостном мире. Знаменитое цветение сакуры уже шло на убыль, и я с опозданием любовалась островками бело-розовой пены среди зелени садов. В двух кварталах от моей гостиницы я обнаружила рыбный ресторан, где подавались очень вкусные жареные сардины. Я пристрастилась к ним и почти ежедневно ходила туда обедать. Также мне пришелся по вкусу отядзуко. Так назывался политый чаем мелкий рис.

В гостинице, заселенной в основном немцами и англичанами, меня часто принимали за японку. Глядя в зеркало на свое бледное, исхудавшее личико, я действительно стала отмечать какие-то новые черточки. Гены – вещь загадочная. Та часть крови, которая перешла от моего деда-японца, стала вдруг проявляться ярче. И я неуловимо менялась, невольно подчиняясь тому, что шло изнутри, из какой-то вековой памяти генов, и входило в меня извне, из окружающей среды. И мне нравились эти изменения.

Сейчас я понимаю, что моя психика нашла таким образом путь к спасению. Русская девушка Таня медленно исчезала во мне, уступая место своему японскому двойнику. Инстинктивно я подыгрывала этому процессу и стала интересоваться не только новостями об «Аум», но и событиями культуры, обычаями, простой жизнью японцев. Посетив несколько специализированных магазинов, я приобрела кое-что из традиционной японской одежды. Как выяснилось, настоящее охасёри, женское кимоно, стоило бешеных денег, поэтому я остановилась на вполне достойных дешевых аналогах. Светло-фиолетовый с темно-розовыми цветами пионов халат из шелковой ткани, поданный мне в одном из магазинов продавщицей, вызвал недоумение. Мне он показался бесформенным и огромным для моей исхудавшей фигуры.

– А вы поможете мне примерить? – спросила я.

Беспрестанно улыбающаяся продавщица ловко накинула его на меня и затянула талию специальным поясом оби. Я посмотрела в зеркало в примерочной и впервые ощутила радость. Эту молоденькую изящную японку, которую я видела в отражении, я не знала. И это незнание значительно уменьшало боль, гнездящуюся во мне.

– Бютифул, вери бютифул, – твердила продавщица на ломаном английском, отходя мелкими шажочками назад и неустанно кланяясь.

Я выбрала еще две расцветки. Одна ткань была в простую сиренево-белую полоску, а другая ярко-алая с золотыми цветами хризантем. Продавщица подобрала мне подходящие по цвету оби. Расплатившись, я вышла на улицу, прищурившись от сильного солнца. Через дорогу находился парк, с другой стороны которого располагалась моя гостиница. Я глянула на изогнутую крышу пагоды, краснеющую вдали между деревьями, и решила пройтись через парк. В этот момент мимо медленно проехала спортивная машина. Из нее высунулись два парня и что-то весело сказали мне по-японски. И это показалось крайне странным, потому что, как я уже поняла, характерной чертой японцев была гипертрофированная вежливость. Я сама несколько раз наблюдала, как на узких улочках нашего района водители машин вежливо пропускают велосипедистов. При этом еще частенько кланяются, опираясь рукой о баранку. Велосипедисты тоже кланяются в ответ, не выпуская из рук руль, и кажется, что они отжимаются от этого руля. А тут два каких-то парня посмели мне что-то предложить!

Я мгновенно разозлилась и, не удержавшись, показала им средний палец, поднятый вверх. Они расхохотались, крикнули протяжно: «До-одзо!» – что значит на японском «пожалуйста», и прибавили скорость, скрываясь за поворотом. Я проследила взглядом за их машиной и тут заметила вдалеке небольшую сувенирную лавку с выставленным на улицу столиком, на котором пестрели всевозможные безделушки. И машинально направилась туда.

Толстая японка средних лет, державшая за руку маленькую девочку, сосредоточенно копалась в рядах цветных бус, разложенных на столе. Мне не хотелось возле нее останавливаться, и я зашла внутрь. И сразу заметила на полке за продавцом точно такой же сувенирный набор для харакири, какой был у Петра. Сердце мое замерло, ноги стали как ватные.

Я показала на бамбуковую коробку, и продавец, на вид китаец, с готовностью открыл ее. Я достала задрожавшими пальцами деревянные лаковые ножны, лежащие на маленьком свернутом белом коврике, вынула узкий легкий кинжал около 25 сантиметров длиной и прижалась щекой к холодному, острому лезвию. Перед глазами вновь возникло смертельно белое, перекошенное мукой лицо Петра, и я, не выдержав, тихо застонала.

– Но, но, мадам, – залопотал продавец, мягко отнимая у меня нож. – Кусунгобу но!

Кусунгобу, как я уже знала, назывался специальный кинжал для ритуала харакири. Я с непониманием смотрела, как продавец быстро прячет коробку под прилавок.

– Но я хочу купить, – сказала я, с трудом улыбаясь и протягивая ему деньги.

Он неуверенно улыбнулся в ответ, нырнул под прилавок и быстро разложил передо мной шелковые расписные и деревянные резные веера, нитки белого и розоватого речного жемчуга, какие-то безделушки из цветных камней, гофрированные бумажные зонтики.

– Для мадам, – сказал он, не переставая улыбаться.

Но я упрямо покачала головой и сказала, что хочу только кусунгобу. Продавец шумно вздохнул, укоризненно покачал головой и после краткого раздумья выложил коробку на прилавок.