– Слышу… – отвечает он этак тихохонько, словно сквозь сон.

– Ты пожар смотрел?

– Смотрел.

– Смеялся?

– Смеялся.

– Весело тебе было?

– Весело.

– Радовался ты?

– Ох, радовался! – счастливым, хоть и слабым голоском сказал мальчик.

Баба Катя помолчала, а потом и спрашивает:

– Ты Митрофановых пожег?

Вася помолчал, а потом выдохнул:

– Я…

Мать руками всплеснула, рот открыла – на знахарку закричать, но баба Катя только глянула – и женщина замолкла, будто подавилась.

– А зачем?

– Завидно потому что… они богатые, а мы бедные, пускай теперь и они бедными станут!

Мать так и села, где стояла. А баба Катя снова спрашивает:

– Тебя кто-нибудь видел?

– Нет.

– А ты кому-нибудь говорил, что хочешь Митрофановых поджечь?

– Посулил однажды Петьке Митрофанову, что скоро они все по миру пойдут…

Баба Катя отвернулась от мальчика и говорит его матери:

– Сына твоего прокляли. Митрофановы знают, что он поджигатель, а доказать не могут. Вот и навели на него красный жар. Теперь жди – если не остановить, по всему телу пятна расползутся, сгниет твой сын заживо.

Мать зарыдала:

– Как же остановить?! Как проклятье снять?!

– Пойди у Митрофанихи горстку муки Христа ради попроси. Только не дай бог тебе проговориться, что хочешь сына от красного жара избавить! Тогда ничего сделать не смогу. А даст тебе Митрофаниха муки – неси ее ко мне. Глядишь, и поможем твоему сыну.

Долго думала женщина как быть. Понимала, что Митрофаниха ее и близко не подпустит, что ненавидит ее также, как сына. Думала-думала – и надумала. Взяла какие-то старые тряпки, в грязи вываляла, напялила на себя, лицо вымазала, клюку при дороге нашла да и побрела по деревне, причитая:

– Подайте Христа ради!

В один дом зашла, в другой – так, нарочно, чтобы не прямиком идти к Митрофановым. Нигде ей ничего не дали.

– Иди, – говорят, – прочь, самим есть нечего.

Дошла она до погорельцев. Митрофановы потихоньку на пепелище обгорелые бревна разбирают, тут же на костре котелок кипит, а хозяйка держит туесок с мукой: пустое варево забелить.

Упала женщина на колени и ну причитать:

– Христа ради, подайте горсточку мучницы!

Митрофаниха слезами залилась:

– Да что ты, убогая, не видишь, как нас злые люди ни за что наказали?! Только и остался берестяной туесок с тухлой да плесневелой мучицей, какую еще мой дед в амбаре позабыл. Ее и есть-то небось нельзя, да нельзя ж и не есть. Не знаю, как выживем!

А бедная мать валяется во прахе и тоже рыдает, заливается:

– Подайте ради мучений Христовых и слез Пресвятой Богородицы!

И наконец сжалилась над ней Митрофаниха, смилостивилась. Взяла из туеса щедрую горсть муки, отсыпала матери… да так и ахнула:

– Святые угодники! Что это? Посмотрите?

Подбежал ее муж – а на дне туеска мешочки с золотыми самородками лежат. Тут вспомнили, что дед Митрофановых на каторге побывал в Забайкалье, на приисках, вернулся да и помер в одночасье, а золотишко небось с собой принес – да и не успел про него никому сказать, а может, и не хотел говорить. С этого золотишка Митрофановы снова поднялись и с годами зажили лучше прежнего. Но это после. А тогда взяла мать муку и бегом к бабе Кате.

Та замесила на этой муке тесто и намазала лицо мальчика. Все намазала, только немножко на подбородок не хватило. И тут же тесто все высохло, коростой пошло.

– Хорошо, – говорит баба Катя, – это красный жар выходит.

Сняла тесто, смотрит мать, а у сына лицо сделалось белым и здоровым, как прежде. Только на подбородке багровое пятно осталось – след красного жара.

Так он и по сю пору с этим пятном ходит! У него и борода на этом пятне не растет!

РЕЗОЛЮЦИЯ ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА

Ох, ну что за чушь?! В корзину!

Из одного старого дневника

Надо сказать, что меня удивила ужасная теснота этой «заботливой кареты»[1]. Снаружи-то дилижанс казался куда более просторным! Внутри же четверо пассажиров помещались на двух относительно удобных сиденьях лицом к лицу, а вот остальные четверо должны были сидеть на откидных сиденьях, прикрепленных к дверцам. Эти «счастливчики» чувствовали себя ужасно неуверенно, а потому чуть ли не полдороги рассказывали: мол, случалось, что из-за ненадежности замков дверцы открывались и пассажиры выпадали на ходу. Сначала это всех ужасно пугало, но на исходе пяти суток, которые мы провели в пути, мы привыкли ко всему.

Несмотря ни на что, это нелегкое и утомительное путешествие доставило мне огромное удовольствие! Корней Петрович был бесконечно добр и заботлив. Все принимали его за моего дядюшку, и мы никого не разубеждали, нас это очень веселило, особенно господина Великанова, который очень просил никому не рассказывать о его службе. Я удивилась, но послушалась.

Спустя некоторое время, когда уляжется боль от потери этого человека, который показал себя верным, заботливым другом и спасителем жизни моей, я непременно перечитаю предыдущие страницы моего дневника, в которых во время стоянок делала многочисленные заметки о путешествии, и таким образом почту память Корнея Петровича. Но сейчас мне хочется, пока еще свежи в памяти последние события, описать их, какими бы страшными они ни были.

Когда дилижанс прибыл в Нижний, я с наслаждением сходила в баню и переоделась во все чистое. Нарядилась в самое свое лучшее платье – очень скромненькое, в темную клеточку, – но белый воротничок, связанный покойной матушкой, придавал ему истинную элегантность. Шестьдесят верст – не тысяча с лишком, и я была убеждена, что, если мы выедем поутру, то к вечеру я уже предстану перед господином Чужаниным. Конечно, мне хотелось при этом выглядеть как можно лучше!

Этой встречи я ждала с нетерпением – и в то же время с трепетом, тем большим, что только теперь я осознала: мы пустились в путь, не получив положительного ответа от хозяина Заярского! Господин Великанов так спешил услужить своему клиенту, что самовольно повез к нему гувернантку!

А что, если надобность во мне уже отпала? Что, если господин Чужанин уже нашел кого-то?