— Скажите, сударь, — обратился Иван Иванович к понуро стоявшему перед ним Потемкину, — то, что говорит профессор Шнейдер, правда?

Студент молча кивнул. Капля сорвалась с пера — приговор был подписан.

— Мне очень жаль, юноша, но вы своим поведением уже сами отчислили себя из рядов славного российского студенчества. — куратор встал.

«Боже мой, Иван Иванович, что же вы такое говорите? — Кровь бросилась в лицо Потемкину. — И вы с ними за одно? Как можно отчислить меня? Кто же здесь тогда останется?»

Шувалов, видимо, собирался спешно ретироваться из университета, пока его еще к чему-нибудь не понудили, но Шнейдер, почтительно склонившись перед ним, прошептал:

— Ваше сиятельство, еще четверо. Злостные устроители беспорядков.

Куратор обречено вздохнул и сделал знак звать остальных.

* * *

Президент Камер-коллегии Григорий Матвеевич Кисловский, мрачный, как грозовая туча, оперся локтями на обеденный стол. Чего, конечно, никогда не позволил бы себе, в другом состоянии духа. То, что хозяин дома перестал следить за своими манерами, было дурным знаком. Прислуга, боязливо косясь на него, поспешно убирала посуду.

— Вон! — Рявкнул Григорий Матвеевич. — Потом догребете!

Воспитанник молча сидел перед ним, глядя потускневшими, но сухими глазами в гневное лицо благодетеля.

— Встать! — Заорал Григорий Матвеевич, когда дверь за лакеями закрылась.

Потемкин вскочил.

— Бездельник!

Сережа, сын Кисловского, ровесник Потемкина, уныло наблюдал за происходящим из своего угла и старался придать лицу серьезное сообразно обстановке выражение. Сколько бы он ни корчил сочувственные рожи, но в том, что стихи и рисунки попали в руки университетского начальства, Гриц винил именно его.

С некоторых пор Потемкин стал замечать, что младший Кисловский невыносимо ревнует его за успехи на учебном и амурном поприщах, за то что отец, крупный чиновник со связями, возлагает на небогатого, но одаренного воспитанника больше надежд, чем на сына. А когда прошлой зимой сам Шувалов забрал Грица в числе лучших учеников в Петербург для представления императрице, Сережа не знал, куда себя деть от обиды. Масла в огонь подлила еще и белокурая Анна Девиер, предпочитавшая за так целоваться с бедным студентом, чем обменивать свои ласки на Сережины перстеньки и шелковые ленты.

— Сергей Григорьевич, извольте выйти, — тихо, но требовательно заявил Кисловский. — Все, что здесь происходит, не имеет к вам никакого касательства.

Сережа вспыхнул и поспешно покинул столовую.

«Странно, — думал Потемкин, глядя на покровителя, — даже сейчас мы подумали об одном и том же». Ему было нестерпимо больно из-за того, что Григорий Матвеевич так разгневан на него. Он любил и уважал Кисловского, более того, знал, что сам Кисловский тоже любит и уважает его.

Лицо президента Камер-коллегии напряглось, он наклонился вперед и навис над столом, как хищная птица. Исключенный студент подавил робость и тоже уперся руками в стол. Если бы кто-нибудь видел их в этот момент, то поразился тому, как они похожи. Оба всклокоченные, злые, готовые вот-вот сцепиться. Кровь давала себя знать, Кисловский был двоюродным братом отца Потемкина. Однако в памяти Грица всегда вспыхивало одно и те же воспоминание, мешавшее ему объяснить внимание и заботу Григория Матвеевича простым родством.

Мать привезла мальчика в Москву из смоленский глухой деревеньки Чижово. Отец с каждым днем все больше пил, откровенно отказывался признавать сына своим ребенком, и несчастная женщина боялась, как бы выживший из ума старик попросту не убил Грица. Дарья Васильевна, в прошлом редкая красавица, а теперь измученная и едва живая от бесконечных придирок мужа, отправилась в первопрестольную к богатой родне искать для мальчика покровителя. Кисловский нашел их сам, в небольшом домике Дарьи Васильевны у Никитских ворот.

— Кого искать-то, Даша, голубушка? Почему не сразу ко мне?

Потемкин навсегда запомнил растерянное и затравленное лицо матери:

— Что же ты, Гиц? Кланяйся, кланяйся его сиятельству, целуй ручку. — Дарья Васильевна слегка подтолкнула мальчика в спину. — Вы уж его простите, благодетель батюшка, совсем он у нас дикий.

Лицо Кисловского тоже стало бледным и растерянным.

— Даша, что же он с тобой сделал? — Произнес гость сдавленным голосом.

— Простите нас, ваша светлость, из такой глуши выбрались, ни сказать, ни угодить вам толком не умеем.

Григорий Матвеевич не выдержал и, схватив женщину за плечи, с силой тряхнул.

— Даша, он бьет тебя что ли?

— Всяко бывает, ваша светлость, — просто кивнула она. — А мальчика к вам нельзя, узнает, что сын у вас, еще пуще озлится.

— И мальчика ко мне, и сама уезжай от него с дочерьми, — твердо заявил Кисловский. — У тебя есть дом в Москве, я помогу. Здесь, под моим покровительством тебя никто тронуть не посмеет.

— А девочки? — Слабо возразила она. — Они ведь еще дома, в Чижово. Поеду туда, он обратно не выпустит.

— Хочешь я с тобой воинскую команду пошлю? — Рассмеялся вдруг Кисловский.

Григорий Матвеевич был прав: мать, какой бы забитой не выглядела, все же не лишилась рассудка. Вскоре она действительно перебралась в Москву и даже стала выезжать в гости к родным. Словно очнувшись от полуобморока, Дарья Васильевна снова смеялась, шутила и даже иногда пела, по просьбе собравшихся. У нее был дивный голос. В такие минуты на Кисловского не стоило смотреть.

Однажды Гриц, возвращаясь к себе в комнату, услышал шепот, идущий из простенка между окнами. Там была тень, но не такая, чтобы не узнать хорошо знакомых людей.

— Вы так целовали мне руку десять лет назад. Оставьте, друг мой. Мы ведь и тогда были уже немолоды.

— Если б я не был женат, если б я встретил вас раньше, чем мой брат-варвар…

— Полноте, если б не этот варвар, мы бы вообще не встретились…

* * *

Стук кулака об стол вернул Потемкина к реальности.

— Когда ваша матушка советовала вам после окончания пансиона Литке отправиться в полк, — загремел Кисловский, — лучше, видимо, зная ваши порочные склонности, я встал на вашу сторону и настоял на поступлении в университет, полагая, что для вас будет полезнее заниматься науками, а не долбить устав караульной службы. — Григорий Матвеевич перевел тяжелое дыхание. — Считая неудобным оказывать помощь лишь своему сыну, я оплатил и ваше пребывание в классах. Я потратил на вас столько денег, сколько никогда не позволял себе тратить на себя. За время вашего прошлогоднего пребывания в Петербурге вы издержали более ста рублей. Мне остается только склониться к мысли, что вы мотали, развлекаясь карточной игрой, пьянством и так далее.

Под словами «так далее» Кисловский понимал женщин. Когда он говорил: «Я еду в коллегию и так далее», — можно было пребывать в полной уверенности, что вечером его дома не окажется, он завернет к некой даме на Кузнецком мосту и будет пить у нее кофе со сливками до утра.