К счастью, я не был настолько глуп. Я вспомнил о волках. А здесь не было под рукой ни разобранных строительных лесов, ни хотя бы какого-нибудь кирпича, не говоря уже о Джипе с его палашом. Я повернулся и поспешил по аллее настолько спокойно, насколько мог. На следующей улице, сворачивая направо, я на мгновение остановился, прислушиваясь: лужу обойти было невозможно, и наверняка я бы услышал плеск воды. Ни звука; это означало, что преследователи либо не пошли дальше за мной, либо пошли, но с весьма большими предосторожностями. Я сглотнул и зашагал дальше. Едва достигнув следующего угла — нового поворота направо, — я снова оглянулся. Ничего… кроме…

Внезапно из аллеи раздался оглушительный плеск, словно кто-то мчался прямо через лужу, мчался в слепой ярости. Возможно, я вскрикнул и — уж совершенно точно — бросился бежать. Я мчался, стуча подметками, вниз по улице, замечая только, что она милосердно широка и покрыта гладким серым асфальтом, вибрировавшим под моими ногами. Внезапно я начал задыхаться, а в голове стали отдаваться всплески боли — сказывались мои раны. Куда теперь? Куда дальше? Я все позабыл и озадаченно остановился, задыхаясь и подняв глаза к небу. И то, что я там увидел, прогнало все другие мысли, даже мысль о преследователе, который мог в любой момент вынырнуть из-за угла.

Что пригвоздило меня к месту — так это вполне ощутимый шок узнавания. Я увидел абсолютно тот же фантастический пейзаж, что явил мне закат часа три назад. Тот же самый, и все-таки (как и следовало ожидать) видимый как бы чуть-чуть под другим углом. Меня буквально затрясло; неужели удар подействовал на мозг? И тем не менее я никогда в жизни не был более уверен: оба видения, сливаясь вместе, были как бы выжжены в моем мозгу: море золота и серебра. Я в недоумении опустил глаза и над пейзажем, отражавшимся в зловонной застоявшейся луже, увидел на бурой стене вывеску. Под потеками краски на ней можно было прочитать: «Улица Тампере». Я бешено помчался вперед, где, не более чем в ста ярдах от угла, стояла моя машина.

Позабыв обо всем на свете, я ринулся к ней. Но теперь каким-то образом ветер бил мне в лицо, бросая в глаза колючую пыль, заставляя бороться со скользким булыжником; ощущение было таким, словно чья-то рука тащит меня назад, мешая спастись бегством. Из грязи с шипением поднялся грязный лоскут полиэтилена и ласково обвился вокруг моих лодыжек. Я отбросил его и растоптал ногами, словно это была живая угроза. Но я уже добежал, моя рука упала на крыло, почувствовала холодок стали под гладкой краской. Я стал шарить в карманах в поисках ключей, едва успел подхватить их, когда ветер попытался вырвать связку из моих окоченевших пальцев и швырнуть в помойку под ногами. Я распахнул дверь и ввалился внутрь.

Машина заводилась медленно, и в нетерпении я чуть не залил карбюратор. Я заставил себя с минуту посидеть спокойно, пока ветер бился о машину, и взглянул в зеркало заднего вида на темноту, из которой вышел. Затем попробовал снова, мягко надавив на педаль, и услышал благословенное покашливание и урчание двигателя, почувствовал его вибрацию, более ощутимую, чем ветер. Я включил передачу, повернул руль и рывком выбросил машину с обочины, с рычанием помчавшись по булыжникам. Только однажды я обернулся, но конец улицы был погружен в глубокую тень: оттуда могло пялиться на меня что угодно или совершенно ничего. Затем я выбрался на главную дорогу — Дунайскую улицу, где было освещение, которое работало, каким бы холодным и тусклым оно ни было, где уже имелась возможность услышать шум, увидеть цвет — ощутить безопасность города, который я знал. Мне в голову пришла мысль о том, что для древних римлян Дунай был границей цивилизации, как бы стеной, сдерживавшей варваров, но эта мысль была не слишком утешительной, поскольку в конце концов варвары сметающей все на своем пути волной прорвались через Дунай. Я сбросил скорость, подождал на перекрестке, повернул, и — что это? Городской шум, краски, люди — все это внезапно показалось мне совершенно чужим. Безопасным, но чужим. Неожиданно все это оказалось не таким уж распрекрасным, а спасение — чем-то гораздо меньшим, чем спасение. Был ли тогда свет действительно красным? Или я просто боялся увидеть, что он янтарно-желтый? Я не мог сказать с уверенностью. Я устал, у меня все болело, и я был чертовски голоден.

Я поехал домой и швырнул содержимое какого-то пакета в микроволновую печь. Швырнул с силой.

На следующее утро офис вроде бы вернул меня к реальности. Все здесь казалось стабильным и знакомым, все было ярким и залитым солнцем, ничуть не таинственным, начиная от поскрипывающей плитки под моими ботинками и кончая ласковой улыбкой Джуди, сидевшей за пультом. А в это утро улыбка была приятно приправлена сочувствием.

— Привет, Стив, — как твоя рука?

— О, все в порядке, спасибо. Заживает.

В этих коридорах не было ничего таинственного — залитые светом окна и прохладные стены желтого, как нарцисс, цвета — ни темных углов, ни чужой атмосферы. Единственными в кондиционированном воздухе были запахи свежего полироля, кофе и особый теплый аромат, окружающий компьютеры и прочую офисную электронику, смешивавшийся с ацетоновым запахом лака для ногтей и благоуханием ментоловых сигарет, когда я проходил мимо машбюро, — почти стерильные, спокойные и предсказуемые запахи. Наверное, странно, что такое множество экзотических товаров проходит через наши офисы и не оставляет никакого следа. Корица, магнезия, копра, перец — мы тоннами ворочали ими с той же легкостью, как и листовой сталью или нефтью. Все товары мира, но ни один из них никогда и на милю не приближался к офису; я видел их только во время нечастых визитов на склады и в аэропорты. Через мои руки проходили только их юридические двойники в виде квитанций о погрузке и накладных или таможенных ведомостей, не оставлявших в воздухе ничего, кроме слабого сухого запаха несмываемых чернил. Я сразу ощутил его, открыв дверь своего кабинета, однако там присутствовал и цветочный аромат духов Клэр, и сама она, листавшая какие-то документы на своем безукоризненном столе.

— Привет, Стив! Я и не ждала, что ты придешь так скоро! Как твоя бедная ручка? Ничего серьезного, правда? Я хотела сказать — надо же так поскользнуться! Ты ведь мог по-настоящему расшибиться!

Проснулся я поздно, совершенно измученный, рука распухла и онемела; мне пришлось звонить на работу и придумывать какое-то объяснение. Зато теперь это было весьма похоже на правду; я почти видел, как это случилось: поскользнулся, упал на битое стекло — куда правдоподобнее, нежели нож в руках какого-то сверхъестественного грабителя в порту. Я уже и сам был готов поверить в это.

— Да ничего, спасибо. Только онемела немного.

— Онемела? — Я был слегка потрясен. В широко распахнутых ярко-голубых глазах Клэр была тревога. — Нет, ты сядь, а я мигом принесу аптечку…

Я ухмыльнулся с некоторым беспокойством.

— Тебе только дай чуть-чуть воли, и ты меня с ног до головы обмотаешь бинтами, как мумию! — Ну разумеется, ведь Клэр была ответственной за оказание первой помощи в офисе после курсов в прошлом году. Ее, видимо, прямо зуд одолевал, так хотелось найти применение своим познаниям. А до сих пор единственным ее пациентом был Барри, порезавший большой палец, когда открывал бутылку виски. Этим все и объяснялось. — Нет, спасибо, дорогая, я… э-э… рану уже обработали. Были какие-нибудь звонки?