Давая мне коробочку с таблетками, она говорит:

— Ты похож на Марата.

— На кого?

— С этой тряпкой на голове ты похож на Марата, которого в ванне зарезали, как на картине Давида.

Так и не поняв, я отвечаю:

— Скоро вы от меня избавитесь.

Прежде чем провалиться в сон, я снова оказываюсь на той крыше, под звездами. Но пытаюсь вообразить другой эпилог этому чудовищному фильму.

Моя рука достаточно крепка, чтобы удержать тело, висящее над пустотой. Я вытягиваю его на твердую крышу, и он, отдышавшись, возвращается к жизни. Не веря этому, плачет от облегчения. Я для него — высшее существо. В день, когда он умрет от старости в своей постели, окруженный внуками, он с грустью вспомнит обо мне. Как-то раз один человек спас мне жизнь. И он расскажет своим малявкам, как кончилась эта ночь. Мы допили мирабелевку. Выкурили последнюю сигарету на двоих. Пожали друг другу руку в свете занимавшегося над городом утра. И никогда больше не виделись. Но всякий раз, когда жизнь дарила мне маленькое счастье, всякий раз, когда я смеялся от радости или когда мое сердце подпрыгивало в груди, я снова думал об этом парне и благодарил его за то, что он нашел в себе силы.

* * *

Проснувшись, никак не могу отличить большую стрелку от маленькой. Четыре часа пополудни? Похоже, эта химическая дрянь довольно эффективна. Дворняги пока не тявкают у моей двери. Марат пока не умер.

Газетный киоск на площади Поль-Бер еще открыт. Мне надо избавиться от своей куртки, закопать, сжечь, от ботинок тоже. Я выхожу в одной футболке и жмусь к стенам домишек, опустив голову. В этой дыре меня еще не видывали в таком жалком виде. Видывали, скорее, самоуверенным хлыщом. Я никогда не выхожу без своей неизменной хулиганской кожанки, из-за которой старики косо на меня поглядывают. Ах, если бы вы знали, как были правы, глядя на меня исподлобья, на меня, который даже цветка из горшка на окне ни разу не украл! Легавые наверняка уже здесь, развертывают свои боевые порядки: облава обещает быть грандиозной. Булочник, который курит хабарик на пороге, приветствует меня издалека. Хотя велели же этому идиоту не переигрывать… Прохожие, которые попадаются мне навстречу, наверняка получили тот же приказ — вести себя как ни в чем не бывало. Актеришки! Массовка! Предатели! А я сам, с моей рожей приговоренного и диковатым видом мазурика, только подтверждаю их подозрения. Иди просто как тип, который хочет купить газету!

Я впервые спрашиваю не «Детектив», а «Паризьен либере». Ожидал крупного заголовка, но газету волнует совсем другое: войны, страны в крови и огне, диктаторы, сосущие кровь из народов, природные катастрофы, опустошающие целые регионы, и прочие пустяки в том же роде, анекдоты, но о моем убийстве — ничего. Правда, на страничке происшествий оно все-таки значится. Мой взгляд привлекли слова «застекленный потолок». В крошечной газетной заметке сказано, что чье-то неопознанное тело свалилось с неба в артистическую мастерскую, где никакой артист не проживает. Точнее, проживает, но не артист, а артистка. Квартиросъемщица — мелкая знаменитость, актриска, играющая роли простушек в фильмах категории «Б». Ее имя ни о чем мне не говорит, — видимо, этим и объясняется ничтожный размер сообщения в четвертой колонке. Однако для меня это очень плохая новость!

Если бы мой покойный мерзавец свалился к кому угодно, к человеку с улицы, никто бы об этом и словом не обмолвился, но, вломившись к бывшей фотомодели, чьи сиськи уже успели засветиться на экране, — это же настоящая сенсация! Все, что случается со звездами, начиная с их мелких невинных радостей, страшно интересует толпу. Ну а малейший несчастный случай — это же жирный куш! Хуже того: этот мир привлекает легавых, как дерьмо мух. Они воображают себе всякие закулисные махинации, преступления против нравственности, шантаж. Не говоря уж о политиках, которые любят окружать себя звездами, потому что это приятно, а звезды любят окружать себя политиками, потому что это может пригодиться. Главный облавщик созовет всю свою свору, и звук его рога разнесется далеко: готовится большая пожива!

Заходит кузен, сообщает, что они уезжают в отпуск. На месяц, с 20-го по 20-е. Он рассчитывает на меня, чтобы присмотреть за их домом, я могу там пожить, по крайней мере, там попросторнее, да и ванна есть. У меня сжимается сердце. Я его целую. Он совершенно не понимает, откуда приступ такой внезапной нежности. Это поцелуй иуды. В следующий раз, когда наши взгляды встретятся, это будет во Дворце правосудия. Ничего не понимаю, Ваша честь, я знаю его с рождения, он неплохой мальчуган. Вместо ванны меня ждет общий душ тюрьмы Санте.

На следующий день я желаю им счастливого пути, но уже знаю, что они вернутся раньше, чем предполагали, из своего кемпинга под Ла-Рошелью. Транзистор выплюнет мое имя, и они быстренько свернут палатку. Как только родственники исчезают за углом, я бегу к киоску. Ничего ни в «Паризьен», ни где-либо еще. Ни строчки! На следующий день тоже ничего, и на следующий тоже. Совершенно ничего! Не стоит делать из этого поспешные выводы, видеть добрую новость в отсутствии новостей. Отнюдь не здравый народный смысл извлечет меня из кучи дерьма, в которую я вляпался.

Ничто не успокаивается в недрах моих кишок, я провожу время, валяясь в постели, которую покидаю только ради того, чтобы опустошить себя в туалете. Хотя я ничего не ем и едва держусь на ногах; разве что иногда мне случается погрызть чуточку сухого печенья, недокончив его. И я совсем не сплю, но сопротивляюсь искушению проглотить пару таблеток могадона, чтобы не хватить по неосторожности летальную дозу.

Пришлось дожидаться понедельника, двадцать четвертого июля, когда мне бросилась в глаза прицепленная перед киоском бельевой прищепкой газета. Заголовок аршинными буквами гласит: «УБИЙСТВО НА УЛИЦЕ КАСКАД».

Замечание в скобках: я колебался, сохранить ли письменные свидетельства моей горестной истории в коробке из-под бисквитов, наполнив ее газетными вырезками, — порыжелый альбом моей тайной славы. Но что-то мне подсказывало, что идиоты всегда попадаются на такой вот неосторожности: ведь рано или поздно все коробки открывают, для того они и созданы, особенно когда их прячешь. Я отказался рисковать, предпочитая спрятать все мои реликвии в единственном надежном месте — на самом дне своей памяти.

Забыты землетрясения, голод, пострадавшие в автокатастрофах, холодная война. Глупости все это. Сплошная обыденщина. Сегодня лишь смерть, которую я устроил, удостаивается крупных заголовков. На сей раз кровожадный, безжалостный к жертве деспот — это я сам! УБИЙСТВО. Слово брошено, заглавными буквами. И едва оно признано таковым, как уже получило собственное имя: «Убийство на улице Каскад». Мое убийство окрещено! Оно вышло в свет, стало общеизвестным, весь город только о нем и говорит! Сироты, питомцы нации, вдовы войны и отцы в трауре, не все же вам одним стенать и плакать, для вас это всего лишь привычка, сегодня мой покойный подонок обскакал ваших мертвецов. Повалившись на свое гноище, я читаю и перечитываю статью, которая занимает всю вторую страницу, и понимаю, почему удостоился заголовка на первой.