– И наконец, – сказал мистер Стивенс, – общие распоряжения. Райслип придет за багажом в 9.15. Давайте соберем все к девяти часам. Так мы сможем избежать лишних хлопот и суеты. Поезд отправляется из Далиджа в 9.35. Значит, из дома надо выйти самое позднее в 9.20 – чтобы у нас было время занести ключ. На Клэпем-джанкшен мы будем в 10.02. Платформа два. Поезд с главного пути отправляется в 10.16. Платформа восемь.

Сердце миссис Стивенс слегка затрепетало. Два и восемь – как небрежно он это прочитал, как просто это звучало – если бы цифры два и восемь не означали платформы на Клэпем-джанкшен!

– Как ты думаешь, – пробормотала она, – не сесть ли нам на более ранний поезд из Далиджа? Тогда у нас будет десять лишних минут на пересадку.

На лице мистера Стивенса отразилось удивление и легкая досада: разве может его тщательно продуманный план вызывать сомнения? Медленно, как будто его жена была глуповата, он произнес:

– Но у нас есть четырнадцать минут.

– Да, но…

– Да хватит нам времени, мам, хватит! – вставил Дик.

Миссис Стивенс опять перевела глаза на бумажный веер в камине.

– Хорошо. Раз вы так думаете… И зачем она вообще заговорила? Она же знала, что это бесполезно. Знала, что мужу и детям нравятся острые ощущения, когда время поджимает…

Совещание закончилось. Мистер Стивенс сложил листок и встал.

– Думаю, на этом все, – сказал он. Все разом встали. Миссис Стивенс и Мэри пошли на кухню мыть посуду. Дик поднялся в свою комнату собирать вещи. Эрни дремал на диване, а его ведерко и лопатка ждали утра в углу.

В комнате уже темнело, но мистер Стивенс не стал включать свет. Он стоял на коврике спиной к камину, широко расставив ноги и глядя в окно на угасающий закат.

Потом он подчеркнуто неспешно двинулся из комнаты по коридору к двери, вышел на улицу и, обогнув дом по боковой дорожке, отправился в сад. Туда можно было выйти через французское окно, но он предпочитал другой путь: если бы он открыл окно, Эрни или Пушок пошли бы следом, а он хотел побыть один, чтобы насладиться последним сумеречным часом самого счастливого вечера в году.

В сумерках сад выглядел лучше всего. Резкие очертания окружающих предметов сглаживались, становились мягче. В это время Железнодорожная насыпь за низким забором представала почти что зеленым берегом канала, а телеграфные столбы – стройными тополями, окаймляющими поросшую травой дорожку вдоль воды.

Сад номер двадцать два на Корунна-роуд был не слишком велик. Как и другие сады по соседству, он был шириной в шестьдесят футов и длиной в сто восемьдесят – от парадных ворот до забора со стороны железной дороги. Но в сумраке его границы как будто раздвигались и смутно напоминали увитые плющом стены винного цвета, которые очень нравились мистеру Стивенсу.

Он остановился на лужайке, снова зажег трубку и аккуратно затушил спичку, воткнув ее головкой вниз в траву. Свежо и прохладно пахнуло влажным дерном. Над железной дорогой еще брезжило слабое свечение, но наверху небо уже потемнело, и на нем появились звезды.

Со стороны насыпи донесся слабый рокочущий звук – ту-ду, ту-ду, – возвещающий о приближении поезда.

Звук этот стал громче, захлестнул его бешеной волной, пронесся мимо и растаял вдали. За поездом взвился и мягко спланировал вниз клочок газеты – темное пятнышко на фоне угасающего заката.

Когда мистера Стивенса окружили гул и грохот, на его лбу пролегли морщинки, но, когда все стихло, они разгладились. На мгновение перед его глазами пронеслись ярко освещенные, заполненные людьми вагоны. Раздался гудок, и все опять умолкло. Казалось, с наступлением тишины темнота внезапно сгустилась на целый тон.

Мистер Стивенс вытащил трубку изо рта и полной грудью вдохнул вечерний воздух. Прохладный, свежий воздух – именно таким он будет дышать весь день напролет в течение целых двух восхитительных недель. Он уже чувствовал себя лучше: легкие освобождались от затхлости рабочего кабинета, а ноги, казалось, набирались сил для ходьбы по холмам.

Не то чтобы мистер Стивенс был чересчур сентиментален – пожалуй, не больше среднего. Просто он научился оживлять серые будни, раскрашивая в календаре красным любой мало-мальски достойный этого день.

Он делал это совершенно интуитивно, совершенно неосознанно, потому что уж кто-кто, а он-то ни за что бы не счел свою жизнь серой. Пожалуй, справедливее было бы сказать, что он обладал талантом устраивать особенные дни, которые так укрепляют отношения в семье.

В этих днях было даже что-то от ритуала – ритуала, объединяющего все семейство и в мыслях, и в делах.

Сочельник, Духов день, банковские каникулы в августе, дни рождения домашних – все это сверкало беззаботным ярко-алым цветом. Канун Нового года и канун Отъезда были отмечены более приглушенным и задумчивым красным: первый потому, что он робко призывал к пробуждению угасающих надежд, а второй потому, что он предвещал повторяющийся каждый год всплеск эмоций, которые мистер Стивенс никогда не пытался, да и не хотел ни исследовать, ни понимать.

В отпуске человек становится таким, каким он мог бы быть, каким он сумел бы быть, если бы вышло немного иначе. В отпуске все равны, все могут строить воздушные замки, не задумываясь о расходах и не обладая архитектурными талантами. С замками, созданными из столь тонкой материи, нужно обращаться благоговейно и укрывать их от резкого света грядущей недели.

Он медленно брел по дорожке, посыпанной гравием, одной рукой придерживая трубку у рта, а вторую спрятав в карман. Он миновал до неузнаваемости разросшуюся сирень – десять лет назад, весной, он сажал ее совсем молодым кустиком высотой по пояс. На клумбе вдоль забора справа цветы глубоких оттенков в угасающем свете дня превратились в пятна сумеречной, расплывчатой тени, и только более бледные цветы – вечерняя примула и табак с его нежным, неуловимым ароматом – еще слабо светились в темноте.

В дальнем правом углу были высажены ромашковые астры – очень пышные в этом году. Вдоль низкого забора со стороны насыпи росла стручковая фасоль, перед ней – ревень. Они были не так хороши, как обычно. За ними следовали мангольд и квадратная грядка петрушки.

Он вспомнил часы, проведенные в саду с прошлогоднего Отъезда: торопливые осенние вечера, сопротивлявшиеся вторжению ночей; унылые зимние дни, когда в четыре часа в освещенной огнем камина столовой его ждал чай; дышавшие свежестью весенние субботы, когда почти в каждом саду по всей Корунна-роуд то и дело мелькали чьи-нибудь головы; летние дни, когда он отдыхал на улице в одной рубашке и вставал только для того, чтобы передвинуть шезлонг в тень сирени. С того вечера накануне прошлого Отъезда произошло много событий. Дик окончил школу и устроился на работу, они нашли другого молочника, Эрни переболел ветрянкой. Удивительно, сколько всего может случиться, не потревожив покоя Корунна-роуд.

Он снова зажег трубку и неторопливо двинулся дальше, к настоящей достопримечательности сада – скрюченной яблоне, стоявшей, как часовой, у забора слева.