— Зубы?

— Болят проклятые, прибыл лечить в госпиталь, а медики говорят — флюс, и три дня загорать здесь придется. Эх, врачи, врачи. Да что я тебе толкую, ты (он посмотрел на мои нашивки — знаки ранений) не хуже меня знаешь эту публику.

Я вспомнил рыжего доктора, покачал головой. Майор превратился в простецкого парня, сыпал прибаутками, хлопал меня по плечу.

— Приятно, знаешь, своего фронтовичка встретить. Я думал здесь тыловой народец, а тут свои хлопцы. Да убери ты свою пушку. Вот. Порядок в танковых частях.

Майор поговорил еще немного, показал мне документы.

— Проверь, старшой, смотри внимательно, а вдруг я какой-нибудь шпион, — майор захохотал, натуженно закашлялся, схватился за щеку.

— Ох, опять заныли. А я, собственно, вот по какому вопросу: устрой с жильем — денька три придется все-таки здесь покантоваться. И как там ребята мои воюют? — душа болит.

Я устроил майора на квартиру, проводил его до решетчатой чугунной ограды. Перед уходом он внимательно осмотрел комендатуру, поблагодарил и, прощаясь, сказал:

— Ты, старшой, не сердись. Нервы, знаешь, всяко бывает, а вечерком давай двигай ко мне, выпьем по-гвардейски. Спиртяга есть — знаменитый зверобой.

Майор лихо козырнул, вскочил в «Виллис» и умчался.

Этот человек вскоре исчез из моей памяти, запомнилась только странная фамилия — Мартынято.

Днем я прошелся по городу. Был какой-то католический праздник, разодетые горожане толпились у костела, вздыхали. Я подошел ближе. Во дворе костела несколько человек, стоя на коленях, молились. Гудел орган, изнутри доносилось торжественное пение.

— Амен! — грозно произнес ксенз.

Два чистеньких мальчика вошли в толпу, размахивая кистями, разбрызгивали благовония. Я прислонился к ограде, слушал орган и смотрел по сторонам. По моим расчетам здесь должна быть Зося. Неожиданно вместо Зоси я увидел зеленый «Виллис». Он остановился в отдалении. Из машины выскочил майор, перешел улицу, посмотрел по сторонам и исчез в костеле.

— Вот так номер, — удивился я, — зачем он туда пошел, да еще с черного хода! Странно. И фамилия странная — Мартынято. Мартын-я-то, — Я усмехнулся.

Чьи-то мягкие ладони закрыли мне глаза. Зося! Конечно, это была она, милая панна Зося. В белом пышном платье, свежая, розовая, она напоминала спелую черешню после утренней росы.

— Вы прямо, как невеста. — Девушка покраснела и кокетливо улыбнулась.

— Я вам нравлюсь?

Я хотел ее обнять, но Зося отпрянула.

— Цо-вы, цо-вы, тутай дом пана бога, тутай не можно!

Она набожно перекрестилась по-католически — ладошкой.

Зося взяла меня под руку, мы вышли на площадь, в заросший высоким кустарником садик, сели на скамейку.

— А здесь можно?

Зося засмеялась, бросила осторожный взгляд на костел и крепко меня поцеловала. Тут же она отодвинулась.

— Смотрите, люди выходят из костела.

— Все кончилось?

— Так. Вшистко, вшистко.

Мы просидели около часа, нужно было уходить.

— Посидим еще?

— Не могу, Зосенька, дело есть.

Зося удивленно раскрыла глаза. Я рассмеялся, вспомнив, что «дело» по-польски означает «пушка».

Мы вышли на площадь. Зеленый «Виллис» по-прежнему сиротливо стоял на месте.

«Неужели майор еще в костеле, что он там делает? Богослужение давно кончилось и зачем ему вообще понадобилось туда идти?»

— Вот что Зосенька. У меня к тебе просьба. Выполнишь ее?

Зося молча кивнула.

— Пройди в костел, посмотри, что там делает русский офицер, с кем разговаривает. Если спросят, зачем вернулась, придумай что-нибудь, скажи, что потеряла кошелек…

— У меня никогда не было кошелька, — печально вздохнула Зося, — Ойтец бедный… бардзо бедный…

— Еще будет, — утешил я, — Иди, но помни, об этом никому ни слова.

— Ни слова, — эхом отозвалась Зося, — як бога кохам!

Я возвратился в садик и сквозь кусты стал наблюдать. Белая фигурка девушки утонула во мраке средневековой глыбы. Минут через десять Зося вышла обратно. Немного помолилась у каменного Христа за оградой и пошла по улице в гору.

Что такое? Я подождал немного, проскользнул в кусты, слегка раздвинул их. Зося прошла мимо меня и, не повернув головы, тихо, но внятно произнесла:

— Вечером в девять у бассейна.

Едва стало смеркаться, и я направился к бассейну. Он находился на «горе», так называли здесь высокий, утопавший в море зелени холм. Вершина его, плоская, как блин, служила спортплощадкой. Здесь, в серую скалу, врезали бассейн для плавания. Вода цвета бутылочного стекла была недвижима и отражала две ромашки, которые Зося прикрепила к волосам. Она задумчиво сидела на гранитной стенке бассейна, смотрела в воду. Я бросил камешек. Зося обернулась и просияла. Она быстро подошла ко мне, прижалась и положила голову на мой старенький выгоревший под солнцем погон.

— Уколешься, — улыбнулся я.

— О звездочки? Нет.

— Сама ты у меня звездочка…

Зося посмотрела мне прямо в глаза, я взглянул на глубокие озерки и увидел в них столько теплоты, радости и бесхитростного счастья, что забыл обо всем…

Коротки летние ночи. Еще на западе тлеет, угасая, вечерняя заря, а на востоке, далеко-далеко, край неба светлеет — рождается новый день.

Когда рассвело, я спросил Зосю:

— Да, Зосенька, что ты видела в костеле?

— А ниц такого, важного.

— Нет, ты расскажи.

— Пустяки. В костеле никого не было, только русский офицер и пан ксенз. Барзо ладный хлопак тен офицер.

— Понравился?

— Мне два нравиться не могут.

— Значит он понравился?

Зося игриво стукнула меня, разворошила чуб.

— Они разговаривали?

— Так пустяки, — повторила она, — разговаривали о кино.

— О кино? Что за чертовщина?

— Так, так о кино. Потом меня увидели, я и сказала насчет кошелька… как ты, Павлик, научил. Первый раз неправду мувила — это большой грех.

Проводив Зосю, я вернулся к себе. Стараясь не шуметь, прошел наверх, распахнул окно. На лавочке мирно сидел старшина с какой-то девушкой в пилотке. Стук рамы заставил его подпрыгнуть. Увидев меня, старшина смущенно прокашлялся. Я дружески помахал ему и, чтобы не смутить окончательно, захлопнул окно. Эх, старшина, старшина! Ты застеснялся своего командира, а он сам, знаешь чем сейчас будет заниматься? Стихи будет писать, вот до чего дошел!

Я немного писал. Стихи свои хранил в клеенчатой венгерской трофейной тетради. Это была тайна. И если бы я увидел свое клеенчатое сокровище в чужих руках, наверное, сгорел бы со стыда.

…Иной раз бывает сядешь — царапаешь, царапаешь, рифмуешь какие-нибудь там «дни» и «пни» — двух строк не напишешь. А иной раз… Эх, хорошо писать, когда найдет вдохновение. Перо само по бумаге бегает. И дело быстро двигается, и на душе приятно. Так вот и родились строки:

— poem-

..Вечером поздней порою

В воду упала луна,

Стала вода под луною

И голуба, и ясна.

Мы у бассейна мечтали,

Ты прижималась ко