Похороны выпадают на тот же самый день. Все ритуальные мероприятия происходят в лихорадочном ритме, одной и той же группой гостей, на одних и тех же машинах, в одних и тех же одеждах. С кладбища как угорелые мчатся в загс, по дороге счищая с каблуков жирную, пахнущую

Пасхой глину, в столовой едят рис с изюмом и раздают носовые платки.

Бред.

После такого начала ничего хорошего от семейной жизни ждать уже было нельзя. А Лидия Альбертовна и не ждала, жила просто, совсем как раньше. Медленно каменея. У мужа – своя жизнь, у нее – своя. Плюс собака-вегетарьянка, такая же тихая, замкнутая. Немного чокнутая.

Каждому – по комнате. Почти коммуналка – со звенящей пустотой отсутствующего центра посередине.

Со звонницы Христорождественского собора потекли, поплыли звоны:

Чердачинск отмечал начало нового часа. С моста открывалась панорама на заспанный, сизый от сырости и низкого неба город.

Пятизвездочный отель "Малахит", торговый центр и элеватор в перспективе, дворец спорта, памятник Прокофьеву на самом берегу, геологический музей, сад камней, табачная фабрика…

Ничего особенного, только черная речка посередине спину гнет – ободком ногтя какого-нибудь агронома. За окном расползается в разные стороны заплесневелый от долгих заморозков город. Лидия Альбертовна вспоминает стихи, и сумки, полные продуктов, перестают резать плечи и впиваться в пальцы.

Вагон кажется пустым: ядовито-желтый светильник окрашивает пассажиров, жмущихся по углам, в неестественные цвета, заставляя вспомнить плохое название плохого романа "Желток яйца".

Яркий, жесткий свет… Тяжелая, сытная пустота зимнего вечера.

Заходящие из сгущающейся темноты внутрь выдыхали пар, но в обмен обретали лица, цвета и запахи. В центре вагона маленький мальчик возил за собой игрушечный грузовик, совпадая с направлением движения трамвая, а то и противореча ему. Колесики грузовика нежно шуршат по замерзшей поверхность пола. Так хорошо, так странно.

Трамвай быстро скользит по высокому берегу реки, с высоты воробьиного полета открывается город, который будто бы летит, старается опередить вагон, заняв лучшие места перед телевизионным экраном луны.

Зима приносит ощущение замкнутой системы, стабильности, точно это тоннель, вырытый в снегу, из которого нельзя свернуть направо или налево. Предчувствуешь долгие зимние вечера, заполненные монотонной, но тем не менее приятной работой.

Лидия Альбертовна живет на перекрестке, поэтому кажется, что трамваи ходят круглосуточно. В пять утра, если бессонница, она слышит дребезжание первого состава; ночью под ее окнами постоянно варят, перекладывают рельсы, и тогда кажется, будто началась гражданская война и уже строчат пулеметы.

Трамвайные пути проходят через всю ее жизнь. Возле картинной галереи тоже ведь расположена важная транспортная развязка, условный

"центр", как его называют водители ("Вагон идет до центра", – объявляют они, если дорога на вокзал закрыта), поэтому рабочее время тикает не по часам, оно отмеривается по количеству прошедших мимо здания трамваев. Весьма, между прочим, удобная форма времяисчисления.

На площади Революции Лидия Альбертовна вынуждена сделать пересадку.

Она медленно спускается в подземный переход, заходит в метро, рассматривает плафоны, расписанные учениками Дейнеки – главную достопримечательность чердачинского метрополитена (не считая обильного каслинского литья и сырого боландинского мрамора).

В начале романа я сообщил, что метро в Чердачинске пока что не построили. Так вот, это неправда. Мне для моих романных нужд необходимо, чтобы оно в городе все-таки наличествовало.

Поэтому отныне будем думать, что метро в Чердачинске есть.

К тому же какая, собственно, разница, как в этом городе дело с подземным транспортом обстоит на самом деле.

Вопрос: как ты встретил Новый год?

Новая дубленка Принчипессы.

Переход с вина на водку.

Запах пыли в библиотеке, куда забежал, разгоряченный, с мороза.

Невозможность путешествий, но лишь утомительные командировки.

Безумный ажиотаж, начинающийся к католическому Рождеству и выдыхающийся к Крещению (мой день рождения).

Черно-белая вселенная с многочисленными оттенками белого и соответственно черного.

Непропорциональная трата денег (как, скажем, в отпуске) под новогодние праздники.

Резкий укорот длины дня. Долгие-долгие вечера.

Неизбежность нового года и дня рождения: еще неизвестно, что горше.

Подарки, которые ты делаешь сам себе; ведь все равно никто лучше не знает, чего же мне хочется. А обезумевши в ажитации предпраздничного шопинга можно и побаловать себя немного (в размерах одной трети от аванса или 13-й).

Городской бор. Посещение лыжной базы. Мокрые, расклеившиеся ботинки. Глубокая лыжня. Целующаяся парочка. Солнце сквозь верхушки сосен.

А не холодно. Если, конечно, нет ветра.

Дурман цитрусовых над торговыми рядами.

Обилие отупляющих праздников. Размышления об особенностях русского характера, которого хлебом не корми, дай дурку повалять.

Радость от свежего огурца, разливающего в воздухе запах невозможности.

Много снега. Обильные снегопады.

Упрощение жизни. Редукция выживания. Простые бинарные оппозиции: жизнь смерть; тепло холод; дом улица; любовь одиночество; статика движение…

Суровый реализм (в противовес романтизму весны, декадансу осени и одышливому летнему барокко).

Постоянные разговоры о погоде: почему-то считается (общественный стереотип), что сильные холода – это хорошо. Это, типа, по-нашему.

Первое января – самый упаднический и тяжелый день в году.

Гололед.

Жалость к животным.

Сухофрукты. Сушеные грибы.

Музыка над катком в горсаду. Сам каток – зона здорового образа жизни.

Поливаешь цветы и вдруг натыкаешься на запах парной земли и неожиданного озона…

Недавно заметил: симфонии Бетховена носят отчетливо "зимний характер".

Пришиты пуповинами дымов,

Дома под снегом обретают кров.

Неудобное исподнее, к которому привыкаешь лишь к излету заморозков.

Вечером такая тишина, как в деревне вечером.

Вот и Джулия Робертс говорит, что больше всего любит Нью-Йорк именно зимой: когда темнеет рано и много огней.

Айвар летом записывает прогноз погоды, а потом зимой слушает его и восхищается: "В Челябинске +25, летние грозы…"