У меня как-то не нашлось случая спросить Катрине, мастурбирует ли она иногда с помощью гибкого душа. Да, я постеснялся. Но если она этим балуется, её ждёт приятный сюрприз. Теперь у нас американский душ с функцией быстрой пульсации.

— Не забывай: вся картинка испортится, как только ты устроишь здесь бардак, — говорю я. — Оптимально вообще ничего сюда не тащить. Мы купим тебе туалетный столик в спальню, а здесь (я тычу в сторону полок на фальш-стене, которые видно только из душа) место для твоих кремов и шампуней. Сможешь запомнить?

— Такой красивой ванной я не видела никогда. Ты думаешь, её можно всем описывать как маскулинную?

— Нет, пожалуй. Мне она кажется бесполой. Может, такое впечатление из-за цвета, он не особо романтичный, но ты, по-моему, не из тех, кто обожает «повеселее». Или тебе хотелось розовой плитки и здоровой фарфоровой держалки для туалетной бумаги, да ещё в цветочек?

— Нет, ты что! Всё потрясающе! Мне не терпится опробовать этот душ.

— Ну и давай. Я пойду поищу для тебя полотенца.

Она плещется пятнадцать минут. Я слоняюсь по квартире, расставляя мелочи. На кухне я долго верчу в руках пресс для цитрусовых, пытаясь понять, гармонирует ли он с новой обстановкой. Я купил его ещё семь лет назад, и с тех пор он успел стать классикой дизайнерского искусства — созданная Филиппом Старком тренога из алюминиевого сплава, похожая на малярийного комара, Juicy Salif. Зооморфное творение, задуманное для оживления утлой кухонной флоры, оно так пошло в ход, что теперь потеряло всякую загадочность: без него не обходится ни одно модное место или статья по интерьеру, где его неизменно приводят в качестве примера скромного обаяния прет-а-порте. Предмет, ни разу не использованный. Пряча его в шкаф, я именно по этой причине начинаю склоняться к скорому расставанию с ним: он непрактичен. И превратился в китч. Не в том смысле, что Старк вообще грешит китчем, нет — от многих его объектов я прихожу в восторг. Но это его изделие теперь китч. А жаль.

Она появляется, завёрнутая в большое белое полотенце. Волосы мокрые. Когда они мокрые, они чернее. И ноги кажутся длиннющими. Она стоит в дверях, всем своим видом спрашивая: «Ну что, давай?»

Давай.

Заодно освятим наш храм любви, благо я предусмотрительно затянул там пол покрытием. И не абы каким. На полу спальни, на подложке из тонкого резинового мата, тёмная серо-коричневая циновка из агавы. Утром и вечером она будет массировать уставшие ноги, снимать напряжение, к тому же она идеально гармонирует с цветом стен, которые я выкрасил в бежеватый с заметным добавлением зелёного, спокойный расслабленный тон, в Японии он в ходу. Кровать прибудет только завтра, освещения нет, лишь отблески уличного света.

Я иду за Катрине по пятам и в ту секунду, когда она переступает порог, стягиваю с неё полотенце. Она стоит голая в голой комнате. Следы воспоминаний о былом загаре ещё видны, но сейчас, посреди зимы, кожа на загривке едва не фосфоресцирует в темноте.

Тут только мы замечаем, как же тихо в доме, хотя времени-то всего ничего, десять вечера. Ни воплей телевизора, ни запузыренной на полную попсы, ни орущих детей, ни скандалящих супругов. Изредка сглотнёт старый сливной стояк, но в данную секунду тишина полнейшая. Слышно дыхание Катрине, уже сбившееся на прерывистое. Я пока не касался её, но теперь мягко и осторожно опускаю ладони на её нагие бёдра. Она не шевелится, сопит.

С Катрине дело такое: её так же легко завести, как трудно кончить. Она утверждает, что в постели ей ни с кем не было так хорошо, как со мной (хотя женщины говорят такое каждый раз?), но иногда мне приходится трудиться над ней неразумно долго, гораздо дольше, чем хочется. В её сексуальности есть психологический нюанс, к которому я никак не приноровлюсь.

Я размеренно скольжу руками вниз по бёдрам, сворачивая на фосфоресцирующие полусферы, я знаю, что искомое место уже мокрее мокрого. Постанывание Катрин подтверждает это. Вот и всё, чего она требует по части ласк-прелюдий.

Она предпочитает позу «стоя, прогнувшись вперёд», но сейчас не на что опереться. Она вырывается и опускается на пол. Я поднимаю влажное полотенце и аккуратно расстилаю его, чтобы на теле не осталось вмятинок от циновки. Кстати, пол здесь теплее, чем в остальной квартире.

Сам я расстёгиваю рубашку, всё остальное делается за меня Катрине. Она расстёгивает молнию на брюках, и они съезжают на пол, потом стягивает ниже колен трусы от Calvin Klein и оставляет меня так. А сама кладёт прохладную руку на мой встрепенувшийся пенис и ласкает его, пока не доводит до кондиции. Готов парень. Теперь она хочет, чтобы я вставил его в неё.

Поэтому она откидывается спиной на полотенце, раздвинув ноги, и лежит как непонятная штучка из слоновой кости. От её и моих гениталий идёт слабый, но острый и, в общем, отвратительный запах соития. Я скидываю трусы и брюки, носки пусть будут. Уже укладываясь на ней, я думаю: напрасно я швырнул брюки, надо было сложить их, если уж некуда повесить.

Всё устраивается в мгновение ока. Она сама направляет пенис, и вот я уже внутри, в мокром и ненасытном тепле. Её нутро будто затягивает, кажется, что там вакуум. Когда пенис выныривает наполовину, то губы следуют за ним, будто они отдельные существа, которые впились в него и давай зацеловывать ненаглядного. Катрине всхлипывает.

На твёрдой поверхности легко, оказывается, изучать её внутреннюю анатомию, где пустоты, где дно, от этого я страшно возбуждаюсь. То, во что я упираюсь, — крепкое тело, а не жёсткий матрас, это точно. Я опускаюсь на локти и несмело целую её в плечо. Надо сказать, мы с Катрине никогда не целуемся, даже во время соития.

Всхлипы сменяются завываниями. Я пугаюсь: только бы она не начала разговаривать.

Она начинает.

— Сигбьёрн?! Ещё. Ещё. Говори со мной!

— Хорошо, правда? — пытаюсь я.

— Да. Хорошо. Нет. Скажи, что тебе. Ещё. Скажи, что тебе. Ещё. Ещё. Скажи, что тебе охуенно нравится выёбывать мою пиздёнку.

Она перешла на «шо» и «ишо».

Я бормочу нечто нечленораздельное.

— Нет! — визжит она. — Скажи как я хочу!

— Слушай, подумай о соседях, — урезониваю я.

— НЕ БУДЬ ТАКОЙ ЗАРАЗОЙ! — шипит она. — Насрать на соседей. Ну! Давай скажи: мне охуенно нравится выёбывать твою пиздёнку!

В её устах эти слова звучат довольно эффектно. К тому же, строго говоря, мне её вагина не кажется пиздёнкой. И я предпочитаю для неё более цивильные названия. Но соловья баснями не кормят.

— Мне нравится выёбывать твою пиздёнку, — повторяю я почти шёпотом.

— Да. Так. Так-так.

Я ложусь на бок и принимаюсь массировать её твёрдые, как резиновые заклёпки, соски, повторяю «пиздёнка» ещё раз, чтоб уж без претензий.

Но нет.

— Скажи, что я блядь. Скажи, что у меня пизда за уши заворачивается.

Боже правый.