— Англия — прекрасная страна, а для тебя как секретаря ганноверской дипломатической миссии будут открыты все двери. Тебя до смерти закормят и запоят. Жаль, что я не могу поехать с тобой. Я был там в прошлом году — к сожалению, с моим отцом — и встретил очаровательную юную леди. Её звали Маргарет. У неё было ангельское личико...

— И сердце ведьмы, — закончил Карл. Он сжал руку товарища. — Поверь мне, Феликс, женщины в основе своей страшное зло. Их функция в мире — разбивать сердца мужчин, опустошать их кошельки и разрушать их жизни. С этим ничего не поделаешь. Единственное, что можно сделать, — это притвориться, что они не существуют.

— Я знаю, Анна поступила очень сурово, но ты не должен ожесточаться. Большинство женщин на неё не похожи. Некоторые очень милы. Например, Маргарет...

— Конечно, она бросилась тебе на шею. Они все так делают! — Карл не мог сдержать зависти. — Тебе невероятно повезло. Ты необычный человек, ты феномен, исключение из законов природы, пример несправедливости. У тебя есть всё — красота, талант, деньги.

— Я бы так не сказал, — робко возразил Феликс. — Мой отец постоянно твердит мне, что мы нищие по сравнению с Ротшильдами[8].

— Мой дорогой друг, по сравнению с Ротшильдами все нищие.

— Каждый год он предупреждает меня, что, если я не возьмусь за дело, мы все кончим наши дни в приюте для бедных.

Клингеман насмешливо хмыкнул:

— Это, должно быть, наша национальная черта, но все еврейские родители считают своих детей идиотами. Когда мой отец получил счёт за соболью шубу, которую я купил Анне, и сумму моих карточных долгов, он написал мне длинное многословное письмо с осуждением моей расточительности, хотя всё, что мне было нужно, — это его кредитная карточка. Он заверил меня, что балансирует на грани банкротства, между тем я прекрасно знаю, что он только что открыл новое отделение в Мюнхене.

— В жизни есть много вещей более важных, чем деньги.

Карл нетерпеливо передёрнул плечами:

— Теперь ты разговариваешь как художник. Художники обладают собственным, свойственным только им лицемерием и притворяются, будто презирают деньги, а на самом деле не думают ни о чём другом.

— Я не думаю о деньгах.

— Конечно, но только потому, что у тебя они есть. Я ведь сказал, что у тебя есть всё. Две сестры[9], которые тебя обожают, красивая и богатая невеста.

— Нина мне не невеста.

— Все знают, что вы скоро поженитесь.

— Так говорят, потому что мы вместе выросли. Наши родители решили нас поженить, когда мы ещё были в колыбели.

— И в довершение всего у тебя есть гениальность — совершенно бесполезная вещь для миллионера. В двадцать шесть лет ты уже великий композитор.

— Откуда ты знаешь? Ты ведь ненавидишь музыку.

— Это правда. Я просто стараюсь быть вежливым. Что касается меня, я считаю, что музыка — ненужный и дорогой шум, но факт остаётся фактом: ты знаменит. — На его лице отразилось восхищение, смешанное с завистью. — Боги были слишком добры к тебе. Но ты за это поплатишься. Возможно, ты тоже встретишь свою Анну Скрумпнагель. Тогда ты узнаешь муки неразделённой любви. Поверь мне, Феликс, пошли женщин к чёрту, пока не поздно.

Всю дорогу к станции Карл умолял своего друга извлечь уроки из его собственного печального опыта и отвергнуть женщин. Всех женщин — и хороших и плохих. Хорошие всегда стараются переделать мужчин и сделали из них лжецов и лицемеров. Плохие вообще гадкие создания, но обычно самые привлекательные.

Карл со всей страстью проклинал женщину, которая являлась причиной его ссылки.

— Лживая, распутная хищница, эгоистичная и дорогостоящая, — вот что она такое. Даже её фамилия Скрумпнагель отвратительна. У неё мораль мартовской кошки, этика разбойника с большой дороги. Она вампирша бумажников, бессердечная шлюха, но... — он внезапно оборвал себя, когда его захлестнули воспоминания, — но какие мягкие у неё волосы, какой нежный рот! А грудь словно из чистого мрамора, только теплее.

Некоторое время в его душе боролись негодование и сожаление. Вскоре, однако, страсть поглотила все остальные чувства.

— Она сучка, создание Сатаны, но я не могу без неё жить. — Он сжал руки Феликса. — Ты слышишь? Она должна приехать ко мне в Лондон и ты, — он крепче сжал запястья друга, — ты привезёшь её ко мне!

— Я?! — воскликнул Феликс, поражённый неожиданным поворотом разговора.

— Сейчас некогда вдаваться в детали, — продолжал Карл в сильном волнении. — Ты сказал, что хочешь приехать в Лондон повидаться с Маргарет. Я переверну горы, но найду какой-нибудь предлог, чтобы ты мог приехать, только при условии, что привезёшь с собой Анну.

— Но, Карл, ты только что сказал...

— Не важно, что я сказал! — вскричал тот. — Я должен быть с Анной, не то покончу с собой и ты никогда не получишь назад деньги, которые так великодушно мне дал. Пойди к ней сегодня после спектакля. Скажи ей, что я простил её, заверь в моей неугасимой любви, поведи ужинать и воскреси память обо мне в её чёрством сердце.

Он всё ещё давал последние инструкции Феликсу, когда экипаж въехал во двор гамбургской станции почтовых карет. Там уже всё было готово к отправлению. Четыре почтовые лошади нетерпеливо переступали в своей упряжи. Кучера в голубых ливреях грузили на тележки кожаные чемоданы.

Когда карета тронулась, Карл высунулся из окна.

— Запомни, — закричал он, скорбно махая платком, — театр Фридриха Уилхелмштадтского! Пойди к ней сегодня вечером...

В тот вечер Феликс имел удовольствие наблюдать за Анной Скрумпнагель. Талер рабочему сцены помог ему беспрепятственно проникнуть за кулисы. Театр Фридриха не отличался строгими правилами в отношении личной жизни своих артистов. Его преданность искусству стояла на втором месте после необходимости делать деньги. К концу представления актрисы, поощряемые администрацией, спускались в зал и смешивались с толпой зрителей, состоявших в основном из мужчин, стараясь симулировать жгучую жажду, которая утолялась только самыми дорогими напитками.

Со своего наблюдательного пункта Феликс мог убедиться в том, что его друг оказался прав. Анна не была великой актрисой, но у неё были необычайно красивые ноги и она пользовалась ими с поразительным эффектом. Аплодисменты, которыми сопровождалось окончание каждой из её песен, являлись скорее данью её живости, чем вокальному мастерству. Слушая её, Феликс не переставал удивляться тому, как такой слабый, дрожащий голосок мог исходить из хорошо развитой груди и большого рта с ярко-красными губами. Слушатели же, очевидно, не утруждали себя подобными размышлениями. Их взоры были устремлены на чувственное лицо и великолепное тело певички, и они получали большое удовольствие, хотя и не от её исполнения.