Прежде чем постучать в дверь, он обернулся к Густаву:

— Пожалуйста, положи вёрстку, которая лежит на столе, в мою сумку.

Он постучал и, услышав знакомый голос, вошёл в гостиную матери.

Лея Мендельсон проводила в этой комнате большую часть времени, сидя в своём кресле с высокой спинкой, читая — она читала Гомера и Софокла в оригинале — или вывязывая бесконечные шерстяные шарфы для приюта, который она патронировала. Однако её почти невидимое присутствие ощущалось во всём огромном доме. Она была пружиной исключительно сложного механизма, обеспечивающего нормальное функционирование этого сверхбольшого дома. Она обладала редкими организаторскими способностями. На её худом лице в обрамлении седых волос отражался ум, ясные голубые глаза светились добротой, но не сентиментальностью. У неё не хватало терпения на иносказательные обороты речи, поверхностные комплименты и чрезмерное многословие. Она любила прямоту, аккуратность и точность.

— Я рада тебя видеть, Феликс, — проговорила она, протягивая ему руку для поцелуя и кладя вязанье на колени. — Сядь и расскажи мне, что задержало тебя сегодня до шести часов утра. — Она улыбнулась, отчего возле уголков её глаз появились две крошечные морщинки. — Меня не интересует ни её имя, ни чем она занимается. Просто серьёзно это или нет.

Феликс слишком хорошо знал свою мать, чтобы попытаться скрыть от неё правду. Она терпеть не могла ложь, называя её ребяческими увёртками и тратой времени.

— Нет, мама, ничего серьёзного, — ответил он. — По правде говоря, это довольно странное приключение. Оно произошло из-за моего обещания помочь Карлу, но не бойся, я не потерял ни головы, ни сердца. Просто чувствую себя довольно глупо.

— Это всё, что я хотела знать. — Её тон показывал, что она уже выкинула это дело из головы. — Ты сегодня работал?

— Я правил вёрстку фортепьянной транскрипции увертюры «Сон в летнюю ночь» и переложения для четырёх рук Симфонии в до.

— Каких издателей — Шлезингера или Брейткопфа[15]?

— Ни того, ни другого. Крамера из Лондона.

— Очень интересно: — Она помолчала, и воцарившееся молчание нарушалось только тихим пощёлкиванием спиц из слоновой кости. — Англичане ценят твою музыку намного больше, чем мы, — произнесла она наконец.

— В конце концов, увертюра «Сон в летнюю ночь» навеяна Шекспиром[16].

— Но не Симфония. И не Октет или Квинтет, однако они имели в Англии значительно больший успех, чем здесь. — Она отложила вязанье. — Ты когда-нибудь думал о том, чтобы поселиться в Англии?

— Мне бы этого не хотелось. — Ответ последовал незамедлительно и без колебания. — Ты знаешь, как я люблю Англию, но я немец. Я думаю и чувствую как немец. Мой дом здесь.

— Я рада. Я только хотела услышать, что ты думаешь по этому поводу.

И снова он понял, что вопрос закрыт, отсортирован и помещён в какую-нибудь клеточку её мозга.

Некоторое время они болтали о пустяках. Подперев рукой щёку, она смотрела на него, свернувшегося у её ног, поднявшего к ней тонкое, красивое лицо, говорившего с юношеской запальчивостью. Она знала его лучше других и лучше других понимала контрасты его натуры, постоянный конфликт между ярко выраженной, ровной интеллектуальностью и бурной эмоциональностью, граничащей с болезненной чувствительностью.

Она была абсолютно уверена в его таланте — она избегала слова «гениальность», — методично находя поддержку своему мнению у выдающихся музыкантов. Цельтер[17], его резкий и требовательный учитель, сказал ей: «Мадам, мне больше нечему его учить, он мог бы меня самого многому научить. Его музыкальные способности просто феноменальны». Керубини[18], директор Парижской консерватории, тщеславный и грубый человек, онемел, услышав его импровизации и фуги. Что можно было сказать о мальчике, который в шестнадцать лет написал увертюру «Сон в летнюю ночь», в пятнадцать — Симфонию в до, а Квартет — когда ему ещё не исполнилось и двенадцати? Она видела, как он дирижировал профессиональными оркестрами — со спокойной уверенностью, с мастерством опытного дирижёра. Его сложные, но безупречные оркестровые партитуры не оставляли ни малейшего сомнения в стройной организованности его творческой мысли. А потом она тысячу раз могла наблюдать эту феноменальную, почти пугающую способность полной концентрации, которая приносила ему успех без приложения видимых усилий в любой области, которой он занимался. Между делом, играючи, он выучил шесть языков, блестяще сдал экзамены на юридическом факультете Берлинского университета. Сам великий Гегель[19] сказал ей, что её сын мог бы сделаться выдающимся юристом. При всём том он находил время прочитывать и переваривать шедевры древней и современной литературы. Он превосходно рисовал. Что можно было сказать при виде такого изобилия талантов? Нет, несомненно это был исключительный ум.

Но Феликс был не только умён. Он прекрасно ездил верхом, плавал, танцевал и катался на коньках. Он побеждал отца в шахматах и получал награды за игру на бильярде.

Тогда что же было не так? В чём заключался диссонанс в этой гармоничной литании совершенств? Она одна знала ответ и, глядя на его красивое, слишком красивое, лицо с высокими скулами, испытывала душевную боль и тревожное предчувствие будущего.

— Ты едешь в город верхом? — спросила она.

Он кивнул и поднялся.

— Я хочу показать герру Цельтеру исправленную вёрстку, прежде чем посылать её в Англию. А затем... — он передёрнул плечами и сделал кислую мину, — боюсь, что мне придётся остановиться в банке и взять денег.

Они оба знали, что это значит, и обменялись заговорщицкими взглядами.

— Возможно, тебе повезёт, — промолвила она. — Возможно, твой отец будет на конференции и не увидит тебя.

Он склонился над её рукой.