Пальцы Валентина нащупали фотокарточку в кармане, и она чуть слышно хрустнула. «А что вы ответили вашей внучке?» — спросил он.

— Я убеждал ее, что она ошибается. Я сам так думал до сих пор. Может быть, сказывался дух противоречия или бессознательный бунт против судьбы. Но только что вы буквально повторили слова погибшего: «Когда я вижу больного, я бросаюсь к нему на помощь, даже если он болен самим собой». Невозможно отрицать вашего сходства с ним. Это нечто большее, чем сходство. Я узнаю его в вас. Просто я боялся признаться себе в том, что заставило меня искать знакомства с вами. А сегодня Алдона сказала мне, что вы родились в день, когда он был казнен…

Валентин медленно шел среди скользкого клубящегося песка. Он пристально смотрел на фотокарточку, как будто она могла напомнить ему последний жест Алдоны. Что было в этом жесте — небрежность отчаяния или прихоть выздоровления? Или Алдона больше не нуждалась в обветшалом свидетельстве неизжитого прошлого?

В ту субботу Тамара погнала корову к ветеринару, и мне пришлось отправиться в школу, куда нас вызывали по поводу нашей дочери Алевтины. Учительницу звали Риммой Константиновной. Волосы у ней были явно крашеные, но искусственная белокурость казалась натуральным цветом, и любой другой цвет портил бы их. Ее возраст как бы не соответствовал ее внешности, но трудно сказать, старше или моложе своих лет она выглядела. Римма то и дело смотрела на часы с нервной собранностью деловитой современницы даже тогда, когда не боялась опоздать, Она не стремилась узнать, сколько времени; ей хотелось уточнить, который час, Помню, как она взглянула на часы, с места в карьер начав разговор со мной:

— Я очень рада, что пришли именно вы, а не ваша жена. Дело, в общем, касается скорее вас, чем ее.

— Вы недовольны Алевтиной?

— Напротив, я должна вам сказать, что у нее явно выраженные способности к языкам.

Она была бы первой ученицей по английскому языку, если бы… извините, если бы не вы.

— Неужели я мешаю ей заниматься? Я бы даже репетитора ей нанял, если уж на то пошло.

— К сожалению, дело обстоит несколько сложней. Выслушайте меня, пожалуйста, Алевтина убеждена, что высшее образование не для нее, так как она ваша дочь, а вы… вы ведь не смогли получить высшего образования.

— Ну и что же?

— Не знаю, представляете ли вы себе, как много вы значите для вашей дочери. Она полагает, что унаследовала не только черты вашего характера, но и ваш, так сказать, жизненный путь…

Я уже начинал думать, что наконец научился избегать вспышек, всегда ставивших меня в нелепое положение. Но тут на меня снова накатило:

— Откуда у современного человека такая извращенная вера в наследственность? Неужели это влияние науки? Разве наследственность — фатум или раз навсегда заведенный часовой механизм? Даже у Данте предначертания светил не упраздняют свободной человеческой воли. Наследственность — сокровище возможностей, а выбор всегда за нами…

Меня прервал взгляд Риммы. Она посмотрела на меня, как другие смотрят в таких случаях, и тут же глянула на часы. Я решил, что она спешит отделаться от сумасшедшего, но ошибся.

В общем, Римма была достаточно точно информирована о моем жизненном пути. Меня взяли в армию с первого курса философского факультета, Отбыв действительную службу, я восстановился в университете, Но я встретил Тамару, и вскоре оказалось, что должна родиться Алевтина. Тамара не возражала против того, чтобы я закончил курс. Ее средства предоставляли мне такую возможность. Тамарина мать работала на кухне в санатории. Дочь устроилась туда же. Еще при жизни матери они держали корову и откармливали свиней. Осиротев, Тамара не потерялась. Она с успехом продолжила материнские начинания. Может быть, я просто отвык учиться, но при Тамариных доходах мне было неловко приносить домой лишь маленькую стипендию. Я оставил университет и пошел работать шофером на дальних рейсах. С тех пор я зарабатывал не меньше жены. О моих прежних интересах свидетельствовала лишь моя библиотека, Сначала жена возмущалась тем, что и трачу такие большие деньги на старые растрепанные книги, Пожалуй, Тамара не роптала бы, если бы я приобретал новые роскошные издания. Но в моей библиотеке не было даже Дюма, а имена Плотина и Чаадаева ничего не говорили Тамаре. Впрочем, она и с книгами примирилась, сочтя, вероятно, что тратить пришлось бы больше, если бы я, скажем, пил.

Только в книгах я встречал свои мысли. Только книги со мной соглашались или перечили мне. Иногда книги злили меня, потому что они всего-навсего книги. На читательских конференциях говорили совсем о другом. В литобъединениях я слышал стихи разного достоинства, но мне было не до них. Меня занимала проблема свободы и необходимости. Допустим, рассуждал я, от меня не зависело, когда, где и от кого родиться. Но вот университет, например, я мог бы закончить и не закончил его по своей вине. А по своей ли? Может быть, сказалась наследственность или среда? А тогда не каждый ли мой шаг предопределен от века? Поворот руля, и моя машина полетит под откос. Что меня удерживает от этого поворота, моя собственная воля или инерция жизни, унаследованная от земноводных и ящеров? Я бросил университет случайно, но именно случайность непоправима, а, значит, неотвратима. Неужели в человеческой жизни случайность и есть необходимость? Я мог бы встретить Ярославну, а встретил Тамару. Даже если я вздумаю вернуться в университет, разве вернется то мгновение, когда я решил бросить его? Необходимость начинается с безвозвратного. Знаменье необходимости — часовая стрелка. И я вспоминал, как Римма смотрит на часы.

Лето я провел вдали от дома, занятый перевозками в связи с уборочной страдой. Ночами за рулем у меня было время поразмыслить, как разыгрывается человеческая жизнь и можно ли ее переиграть. Домой я возвратился ранней осенью и однажды в пригородном автобусе встретил Римму. Не сговариваясь, мы вышли из автобуса и заблудились в ослепительных лесах, Я успел только заметить, что блекнущая трава и Риммины волосы окрашены в один и тот же рыжевато-ржавый цвет. Вечером на остановке автобуса нас ждала Алевтина, и мы втроем отправились на квартиру к Римме, как будто это само собой разумелось. Алевтине явно случалось и прежде там бывать. Она великолепно ориентировалась в квартире и через несколько минут уже заварила для нас чай. Мы засиделись у Риммы допоздна, и я принудил себя уйти, так как счел, что позже задерживаться невозможно именно потому, что моя дочь не собиралась уходить, а предлогом для ухода послужил очередной нервный взгляд хозяйки на часы.

С того вечера Римма и Алевтина разлучались только тогда, когда Римма вела урок в другом классе или присутствовала на педсовете. Моя дочь не только провожала свою учительницу на работу и с работы, она практически переселилась к Римме, как бы приглашая меня последовать ее примеру. И я подчинился, нельзя сказать, что с неохотой. Не застав дочери дома, я послушно спешил туда, где не мог не застать ее, и мы втроем коротали длинные осенние вечера. Впервые в жизни я мог поговорить о проблемах, волнующих меня. Я полагал, что нашел веские аргументы против предопределения, и меня не расхолаживала даже скованность, с которой Римма возражала мне. Алевтина никогда не вмешивалась в разговор, сосредоточившись над домашними заданиями. Она готовила ужин, разливала чай. Я всегда уходил домой первый. Алевтина, казалось, бывала дома только для того, чтобы убедиться, вернулся ли я. Можно было себе представить, как судачат в поселке о нашей семейной жизни. Один я ни о чем не задумывался, и меня в моей беззаботности обнадеживало полное спокойствие жены, невозмутимо хлопотавшей по хозяйству. Неужели Тамара точно знала, что Алевтина ни на минуту не оставляет меня с Риммой наедине?