Мало кто слышал голос Таи. Она была, что называется, безответной. Только на берегу, когда никто не наблюдал за ней, она затягивала странную песню без слов, и в зарослях раздавалась непрерывная стрекочущая трель. Отказывать в помощи Тая не умела. Она безропотно шла туда, куда ее звали. Так она впервые пришла на дачу, где при смерти лежал академик. Дача находилась на территории военного городка, в просторечии именуемого «генералкой». Солдаты по традиции отдавали академику честь, как в те времена, когда он еще носил генеральскую форму. Академик был специалистом по ракетным двигателям. Н свое время он был засекречен, и теперь еще охрана присматривала за его дачей особенно пристально. Тая если не воскресила, то вернула академика к жизни, когда у врачей опустились руки. С тех пор академик держал ее при себе. Он просто дал распоряжение не выпускать ее с территории городка. На работе Тая числилась в отпуске, потом на больничном листе. Этим воспользовалась уже немолодая дочь академика, не выносившая Таю. Как раз у нее присутствие Таи вызывало физическое омерзение. Ее до дрожи доводила непрерывная стрекочущая трель, которой Тая по ночам убаюкивала академика. Злые языки болтали, будто богатая наследница боится, как бы академик не женился на своей целительнице. Тогда дача и внушительный текущий счет после смерти академика перешли бы к Тае.

Трудно было придумать что-нибудь нелепее подобных опасений, если они, действительно, имели место. Материальные блага интересовали Таю меньше всего. За свою помощь она никогда не брала никакого вознаграждения. Так или иначе дочь академика воспользовалась тем, что Тая на больничном листе, и ухитрилась водворить ее снова в психоневрологический диспансер. В тот же вечер академику стало хуже. Всю ночь он не смыкал глаз, а на пятый день врачи с минуты на минуту ждали летального исхода. К ночи сиделка задремала, и тогда из открытого окна мягко спрыгнула босыми ногами на пол голая Таитянка. От нее пахло болотной тиной. С жидких распущенных мочального цвета волос лилась вода. Коленки и ладони были перепачканы в липком иле. Тая убежала из психоневрологического диспансера во время водной процедуры. Никто не подумал искать ее в речке. Кое-где Тая плыла, кое-где ползла по топкому дну и в темноте бесшумно вскарабкалась на обрыв, где стояла дача академика. Не вытирая илистых рук, она обняла умирающего. Академик вздрогнул, глубоко вздохнул и очнулся. Здоровье академика снова улучшилось. Теперь уже Тая не отходила от него ни на шаг. Тем более заволновался академик, проснувшись ночью и не найдя Таи около постели. Он прошел по всем комнатам, спустился с крыльца в сад и в беседке застал Таю с Геннадием.

Тая пользовала Геннадия не первый год. Говорили, будто она собирается за него замуж, однако сам Геннадий категорически это отрицал. Вообще его жизнь явно не удалась. Геннадий учился в институте, когда случайный знакомый попросил разрешения оставить на ночь у него в сарае поросенка. Поросенок был краденый, и Геннадий угодил в тюрьму за укрывательство краденого. Выйдя из тюрьмы, он убедился, что в поселке сторонятся его, считая вором. Геннадий даже не попытался восстановиться в институте, устроился на работу кровельщиком и вскоре свалился с крыши, получив тяжелые переломы. Тогда-то сердобольная соседка и привела к нему Таю. Геннадий выжил, но остался инвалидом. Рассказывали, что Тая отдает ему чуть ли не всю свою зарплату. Неизвестно, так ли это, по во всяком случае она стирала его белье в речке и бегала к нему, когда у него начинался очередной припадок невыносимых болей. Так продолжалось, пока Таю не разлучила с Геннадием ограда военного городка.

Дойдя до беседки, академик не выдал себя. Он поспешил на дачу и по телефону вызвал милицию. Когда милиция приехала, Геннадий был уже задержан охраной. Академик обвинил Геннадия в том, что Геннадий собирался убить его из ревности. Задержанный в ответ молчал. Он и впоследствии упорно отказывался давать показания. Когда Геннадия увели, академик хватился Таи. Но Тая бесследно исчезла. В поисках Таитянки солдаты несколько дней обыскивали берег от устья до истоков.

Наведались и в ревматологический санаторий, и в психоневрологический диспансер, и в хибарку Таи. Хибарка, кстати, стояла незапертая, но там не нашли ничего, кроме топчана, застланного сопревшей простыней да крынки, в которой молоко скисло несколько месяцев назад. Академик умер, Геннадия освободили вскоре после этого, а Тая так и не вернулась. Всесоюзный розыск не дал никаких результатов. Однако наплыв дачников не идет в Мочаловке на убыль. Больные по-прежнему скитаются по берегу Таитянки. Говорят, что в душные летние вечера на берегу появляется огромная лягушка. Иногда она будто бы даже позволяет детям дотрагиваться до себя. Не надо только хватать ее. Она все равно выскальзывает из рук и шлепается в прибрежную жижу, но по ночам от устья до истоков Таитянки слышится знакомая стрекочущая трель.

В Софьин Сад я был приглашен по почте и сначала усмотрел в приглашении очередное святое письмо. Мне и раньше доводилось получать подобные письма. Обычно они возвещали скорый конец света и требовали, чтобы я размножил и разослал их по другим адресам. Я ни разу не выполнил такого требования и теперь чуть было не разорвал письма, не читая. Однако мое внимание привлек странный рисунок или чертеж. Его линии завораживали своим ритмом. Они бросались в глаза, лучше всяких нотных знаков предписывая некую двигательную мелодию. Они указывали направление, от которого невозможно отклониться или уклониться. Я долго вглядывался в рисунок, прежде чем прочитать пояснения к нему. Трудно сказать, что в них заключалось: приглашение или повестка. Завтра, то есть в воскресение 15 июля меня вызывали в Софьин Сад. Сообщалось, от какого вокзала, на какой электричке я могу доехать до станции Мочаловка. Далее следовало идти по ходу поезда налево. Никакого другого адреса не было. Его заменял рисунок.

Признаюсь, я сильно сомневался в том, что поеду завтра в Мочаловку. Напрашивалась мысль, не разыгрывает ли меня кто-нибудь. Впрочем, ничего более интересного завтрашний день определенно не сулил мне. Я мог выбирать разве только между интригующей поездкой и одиноким чтением в пустой квартире. До сих пор чтение заполняло мою жизнь. И в данном случае я не был обделен чтением. Краткие словесные пояснения к рисунку перерастали в текст, сброшюрованный в виде небольшой рукописной книжки. Формат вводил в заблуждение. Я за несколько минут пробежал немногочисленные страницы. При этом я еще не осознал, что их содержание окажется не просто ёмким, но неисчерпаемым. Просыпаясь среди ночи, я перечитывал короткий трактат, сжатую прозу со стихотворными вкраплениями, и каждый раз передо мной возникал новый текст. Думаю, что со сна менялось мое восприятие, но с тех пор в памяти всплывают все новые и новые фрагменты, как будто рукописи не было конца. Видится особенный четкий почерк, напоминающий и дополняющий рисунок пути. Я намеревался утром внимательно перечитать рукопись, однако побоялся пропустить электричку. В поезде я сосредоточился на рисунке, не сомневаясь в том, что помню текст наизусть. Электричка остановилась у платформы Мочаловка ровно в полдень. Я не преминул спросить на перроне, где находится Софьин Сад; в ответ местные жители недоуменно начали головами. Поневоле я вверился рисунку-чертежу, и направление овладело мной. Я сворачивал из переулка в переулок, и каждый попорот ритмически соответствовал предварительной установке моих мускулов и вестибулярного аппарата. Постепенно я стал замечать своих попутчиков. Я попытался спрашивать их, где Софьин Сад, но в ответ они молча качали головами, скорее иронически, чем недоуменно. Когда с подобным вопросом обратились ко мне, я сам покачал головой, вряд ли сознавая, что выполняю тот же иронический ритуал.