Я играл в танцевальном павильоне Эджвотер, вход в который стоил 10 центов. В те дни озеро было очень популярным летним курортом, и к нашему павильону сходились толпы отдыхавших из всех окрестных отелей. Как только начинало вечереть, наш ансамбль садился на один из многочисленных паромов, бороздивших гладь озера, и мы плавали вдоль берегов, исполняя музыку. Кто-нибудь из музыкантов обычно вставал на носу парома с рупором и кричал гуляющим на берегу: «Сегодня вечером все танцуем в Эджвотере, будет весело».

Среди людей, регулярно приходивших на берег озера, были сестры Этель и Мейбель

Флеминг. Они приехали на лето из городка Мелроуз-Парк в Иллинойсе, чтобы помочь родителям, владевшим маленькой семейной гостиницей прямо возле нашего танцевального павильона. Их отец работал инженером в Чикаго и на озеро наведывался редко. Мать управляла гостиницей, готовила еду для постояльцев и занималась уборкой комнат. Она была на удивление энергичной женщиной. По вечерам сестры приходили к нашему павильону и танцевали вместе со всеми. Когда танцы заканчивались, мы всей компанией шли перекусить гамбургерами или венскими сосисками, или плавали на лодке при лунном свете. Я почти сразу познакомился с Этель, и мы начали встречаться. К концу лета мы уже испытывали сильный интерес друг к другу.

Моей следующей работой была должность маркера при Нью-Йоркском внебиржевом агентстве — в те времена так называлась Американская фондовая биржа. Я работал на фирму Wooster-Thomas. Название звучало очень солидно. Работа состояла в чтении тикерной ленты, с которой я выписывал котировки акций на доску — для сведения посетителей компании. Позже я узнал, что за этим респектабельным фасадом скрывалась обычная шарашкина контора, торговавшая разводненным акционерным капиталом.

В начале 1920-х годов отцу дали должность менеджера в ADT, дочерней компании Western Union, и перевели на работу в Нью-Йорк. Больше всего на свете я не хотел расставаться с Этель. Мы как раз собирались пожениться, но мама настаивала, что я должен ехать вместе с родителями. Я смог найти работу в нью-йоркском офисе Wooster-Thomas. Впрочем, эта работа заключалась в сидении в будке кассира, и была не интересней, чем выписывание биржевых котировок. К счастью, этим пришлось заниматься не больше года. Однажды я пришел на работу и увидел, что двери конторы заколочены досками, а судебный исполнитель прикрепляет к ним объявление о банкротстве. Какой удар судьбы! Контора не заплатила мне жалованье за неделю плюс отпускные: я как раз собирался на следующей неделе уйти в отпуск и поехать в Чикаго навестить Этель. Теперь причины для промедления исчезли, и на следующий же день я уехал.

Моя мама сильно расстроилась, узнав, что я возвращаюсь в Чикаго и больше не буду жить в Нью-Йорке. Впрочем, ничего поделать с этим она не могла. Она ненавидела Нью-Йорк не меньше меня. После моего отъезда она с удвоенной силой принялась воздействовать на отца. В конце концов он согласился оставить должность, и родители вернулись в Чикаго.

В 1922 году Этель и я решили, что прождали достаточно и пришло время пожениться. Хотя я по-прежнему был несовершеннолетним, я решил плюнуть на все и заключить брак, что бы ни случилось. Однако отец, которому я рассказал о своем решении, посмотрел на меня своим непреклонным взглядом и сказал: «Это невозможно».

«Но почему, папа?»

«Потому что, Раймонд, тебе надо сначала найти постоянную работу. Я имею в виду не должность посыльного или коридорного, а что-нибудь серьезное».

Через несколько дней я стал торговым представителем фирмы-производителя бумажных стаканчиков Lily Cup. Не знаю, что меня привлекло в этих стаканчиках — наверное, мне понравилось, что в те время они считались интересной новинкой. Я ощущал нутром, что бумажные стаканчики каким-то образом имели прямое отношение к тому пути, по которому развивалась Америка. Мой отец, наверное, согласился бы со мной. Так или иначе, теперь, когда я нашел «серьезную» работу, возражений с его стороны больше не поступало, и мы с Этель поженились.

Из всех мошеннических сделок, заключенных в Америке в 1920-е годы, самой известной была продажа затопленного водой дома во Флориде. Люди, провернувшие эту аферу, стали считаться самыми прожженными мошенниками в стране. Бесконечные пересказы истории о том, как они привезли легковерных туристов на болото и продали им строение, в котором могли бы жить только аллигаторы, долго потешали читателей газет в Нью-Йорке и Чикаго. Эта история была раздута до невообразимых масштабов и успела испортить репутацию многим добросовестным продавцам. Я это знаю потому, что сам был одним из них.

Торговля бумажными стаканчиками походила на медведя — зимой она впадала в спячку, и торговец должен был существовать за счет запасов жира, накопленных летом. Разумеется,

в первые годы мои запасы жира были очень малы. Я начал торговать стаканчиками в 1922 году, и первое время покупателей почти не было. Владевшие ресторанами немцы-эмигранты, которым я показывал образцы товара, качали головой и говорили: «Найн, стеклянни крушка дешевлье». Лучше всего бумажные стаканчики продавались в ларьки с содовой. Дело в том, что самой большой проблемой для продавцов содовой было мытье стаканов. Горячая вода, которой они стерилизовали стаканы, создавала вокруг ларька облака пара. Эту проблему идеально решали бумажные стаканчики. Они были гигиеничны, не разбивались и посетители не забирали их с собой. На этих трех китах и строилась моя аргументация. Я был совсем зеленым юнцом, однако чувствовал, что у бумажных стаканчиков большое будущее, и если я сумею переломить инерцию традиции, то смогу это будущее приблизить.

Победить привычку к стеклянной посуде было непросто. Я ходил по городу, показывая товар возможным покупателям, с раннего утра до пяти или полшестого вечера. Я бы работал и дольше, но в шесть вечера меня ожидало еще одно дело: игра на фортепиано в эфире радиостанции WGES в Оук-Парке. Ее студия располагалась всего в нескольких кварталах от дома, на втором этаже которого обосновались мы с Этель.

Я играл вместе с Гарри Сосником, штатным пианистом радиостанции. Слушатели, которые следили за нашими выступлениями, называли нас «пианисты-близнецы». Популярность наша потихоньку росла, наши портреты уже начали появляться на сборниках нот, но Гарри ушел с радио и стал играть в знаменитом оркестре Зеза Конфри. Например, он солировал в известной композиции Конфри «Котенок на клавишах». Позже Гарри организовал свой собственный оркестр, который имел громкий успех, постоянно занимая места в музыкальном хит-параде на радио. После ухода Гарри штатным пианистом радиостанции назначили меня, и весь мой день, таким образом, оказался заполненным без остатка. Я прибывал на радио ровно к шести вечера и играл два часа. С восьми до десяти вечера был перерыв, а затем я возвращался и играл до двух ночи. Через несколько часов, в семь или семь с четвертью утра, я уже выходил на улицу с образцами стаканчиков под мышкой в поисках заказов. Такой порядок нарушался лишь в воскресенье: в этот день я отдыхал от продаж стаканчиков. Но после обеда по воскресеньям у меня была игра на радио. В ночь с воскресенья на понедельник никаких радиопрограмм не шло — это были «тихие ночи», как их называли. По понедельникам я играл на театральных представлениях с Хью Маршаллом, нашим радиоведущим. Бывало, что зимним вечерами я задерживался в дороге и прибывал на радиостанцию на несколько минут позже. Пока я вбегал в студию, Хью Маршал тянул время и занимал внимание радиослушателей, рассказывая в микрофон всякие истории, гневно смотрел в мою сторону и грозил кулаком. Я быстренько сбрасывал пальто и шарф, как был, в галошах, бросался за пианино и начинал играть прямо с листа.