Тем временем Гирс переключил управление подводным аппаратом на выносной пульт, находившийся у меня под рукой. «Тинро-2» продолжал спускаться вниз по склону. Я взглянул на глубиномер (фактически это манометр – измеритель давления воды за бортом) и увидел, что стрелка прибора приблизилась к цифре «400». Мы были у цели. И тут я услышал треск, сухой и отчетливый. Я резко обернулся к Гирсу. В моих глазах он прочел, по-видимому, тревогу.

– Это корпус обжимается, вот и трещит, – с напускным спокойствием, как мне показалось, ответил он.

А у меня от страха душа в пятки ушла. «Вдруг сейчас корпус треснет по шву? Или иллюминатор лопнет?», – с ужасом думал я. В моем сознании мелькнула картина: мощная струя воды врывается внутрь подводного аппарата, быстро заполняет его, и мы падаем в бездну…». Спина у меня похолодела. Рука, лежавшая на ручке управления (ЕРУ), как-то сама собой потянула ее назад. «Тинро-2» взмыл над грунтом.

– Ты куда? – услышал я окрик Гирса. – Давай вниз! Еще немного надо пройти.

Мы вышли на узкую, почти горизонтальную площадку. Стрелка глубиномера замерла, не дойдя одного деления до заветной цифры «400». Слева по борту крутой склон уходил в бездну. Я всё медлил поворачивать аппарат влево, в глубину. Над моей головой опять раздались сухие щелчки, словно треснул прочный корпус подводного аппарата. Гирс, заметив мою тревогу, сказал:

– Ничего страшного, так и должно быть. Давай, жми вниз, еще метров десять надо пройти.

Он мог бы взять управление аппаратом на себя и сам повести его к рекордной отметке, Но Михаил Игоревич, видимо, хотел, чтобы я сам преодолел психологический барьер – боязнь предельной глубины погружения. Красная черта на циферблате глубиномера угрожающе светилась. «Не влезай – убьет!» – вспомнилось мне. Усилием воли я преодолел нерешительность и надавил на ручку управления. «Тинро-2» послушно покатился вниз по склону. Я заглянул в иллюминатор и заметил нависающий козырек ила над ложбиной. Он был недалеко, и я направил к нему аппарат. Дойти мне до него не удалось. «Тинро-2» вдруг перестал слушаться управления, вернее, моей рукоятки. Гирс, следивший за моими действиями, незаметно переключил управление на себя, как только стрелка глубиномера перешла красную черту.

– Всё, дошли, – сказал он. – Программа выполнена!

Я посмотрел на глубиномер: 408 метров!

Мы быстро пошли наверх.

«Тинро-2», всплывший на поверхность, был чёрен, как сажа. Сероводород, словно маляр из царства Нептуна, выкрасил его черной краской – сульфидом железа. Аппарат долго не опускали на кильблоки. Матросы подтянули в ангар пожарный шланг и полчаса отмывали корпус аппарата от черноты, пока он вновь не засверкал белой и синей красками.

Эта картина была весьма символичной: мы выбрались живыми из царства смерти, но риск стоил того.

В результате нашего погружения появились все основания внести поправку в геологическую карту Черного моря, впервые составленную академиком А. Д. Архангельским, а именно: там, где была показана область, лишенная современных осадков, нужно обозначить зону с прерывистым слоем современных донных отложений мощностью менее 1 м. Таким было моё маленькое геологическое открытие, сделанное в погружении подводного аппарата «Тинро-2» летом 1974 года.

Ну, а второе моё геологическое открытие касалось мутьевых потоков. Оказалось, что такие потоки не обязательно бывают быстрыми. Если мощность осадочного покрова на склоне небольшая (около метра), то такой ил, смешиваясь по пути с водой, может довольно медленно ползти даже по крутому материковому склону, примерно с такой скоростью, с какой едет трамвай на повороте, но уж точно не как курьерский поезд.

После завершения испытаний в Черном море «Ихтиандр» готовился к своему первому океаническому рейсу в северо-западную часть Атлантического океана. Район этот был выбран не случайно. На шельфе Северо-Западной Африки, за пределами территориальных вод прибрежных государств, наши суда вели рыбный промысел. За год здесь вылавливалось свыше полумиллиона тонн рыбы: ставриды, скумбрии, сардины, зубана, мерлузы и других видов.

В ходе промысла у рыбаков возникали различные вопросы, связанные с распределением и поведением рыб. Ответить на них и должны были ученые с помощью подводного аппарата «Тинро-2». Ну, а сам подводный аппарат предполагалось всесторонне испытать в условиях открытого океана.

«Ихтиандр» вышел в море в начале декабря 1974 года. Мои документы не были готовы к началу рейса, и мне пришлось добираться до своего судна на среднем рыболовном траулере (СРТМ), который назывался «Николай Сипягин». Траулер направлялся в тот же район, куда ушел «Ихтиандр» – к берегам Западной Сахары.

Меня поселили вместе с двумя матросами в каюте, расположенной слева по борту, выделив верхнюю койку. Часа через два на борт стали прибывать власти: санитарные, пожарные, портнадзор, таможенники, пограничники. Началось оформление отхода судна в море. В судовой роли я значился как пассажир. Из Москвы я захватил посылки для своих товарищей – членов экипажа «Ихтиандра». Таможенники быстро обнаружили у меня эти посылки, и мне пришлось объясняться: «Везу подарки друзьям к Новому году».

– Не много ли сигарет везёте? – спросил один из таможенников.

– Думаю, за недостаток двух-трех пачек с меня на «Ихтиандре» не взыщут, – сообразил я, что ответить.

Получив презент, таможня «дала добро».

Вечером 14 декабря 1974 года СРТМ «Николай Сипягин» отошел от причала. Черное море встретило траулер крутой волной. Дул резкий холодный ветер. Чем дальше уходило судно от берега, тем сильней была качка. Голова моя стала тяжелой, в ушах звенело, в животе булькало. Часа два я пролежал на койке. В каюте было очень душно, оба иллюминатора были наглухо задраены во избежание заплеска воды.

Объявили ужин. Есть не хотелось, но я все-таки затолкал в себя яичницу, чтобы хоть как-то унять голод и тошноту. После ужина я вышел подышать свежим воздухом на носовую палубу. Море было пронзительно-зеленого цвета, по небу мчались рваные свинцовые тучи, нижние края которых розовели в последних лучах уже опустившегося за горизонт солнца. Море разыгралось не на шутку, резкий ветер сердито гнал крупные белые барашки. Нос судна то взлетал вверх, то проваливался куда-то вниз; палуба то уходила из-под моих ног, то подпирала так, что подгибались коленки. Мой желудок тяжело ухал и подпрыгивал к горлу. На каждой волне он, казалось, готов был выскочить наружу. В конце концов, желудку пришлось расстаться с ужином, и я пожалел о напрасно съеденной яичнице.

Остаток ночи я провалялся на койке, меня таскало по ней, как куклу, набитую ватой. Голова упиралась в переборку, когда судно валилось на правый борт, а когда оно кренилось на левый борт, я сползал вниз по койке, почти становясь ногами на противоположную переборку. Такую качку моряки называют «голова-ноги». Я очень страдал от качки, в то время как моим соседям по каюте всё было нипочем. Сидя на своих койках за маленьким столиком, они лениво обсуждали, сколько «заколотят бабок» и дадут ли судну второй заход в иностранный порт. Время от времени один из матросов произносил: «Ну, давай вздрогнем». Другой отвечал: «Ну, давай». Слышалось позвякивание стаканов, пахло солёным огурцом. Понимая мое состояние, мне они «вздрогнуть» не предлагали.