В студию я попала в начале её существования. Жила я тогда в детском доме в Петрограде среди таких же детей, которым город отдавал в трудные дни последние осьмушки хлеба. Нелегкие были дни, голодные и холодные. Помню, мы убегали на улицу – красть деревянные торцы из мостовой, чтобы затопить печку. И всё же я вспоминаю эти времена со смутным ощущением счастья… У нас был дом, была шумная, большая семья детей, были воспитатели, которые заботились о нас, учили. Однажды нас всех повели в театр. Это был 18-й или 19-й год. Шла «Хованщина», пел Шаляпин. Первое посещение театра оказалось для меня роковым. Я вернулась в детдом сама не своя. На следующее утро воспитатели застали в нашей спальной комнате довольно странную картину: все кровати были превращены в ярусы, на полу расположился партер, а посреди комнаты, завернувшись в простыню, я изображала то Шекловитого, то Досифея, то самосожжение старообрядцев… Мои зрители корчились от смеха и восторга. Во мне вдруг пробудилась жажда изображать разных людей. Мечтать я тогда ещё толком не умела и о театре даже не думала. Но была как одержимая.

И я навсегда буду благодарна тем воспитателям, которые обратили внимание на способности ребёнка, на его неосознанное влечение к искусству… Они-то и привели меня в студию Лилиной, предварительно договорившись с Шумской об экзамене. На экзамене я читала стихи «Сакья-Муни» Мережковского, танцевала «ту-степ», тогда это был модный танец, в плиссированном абажуре (вместо балетной пачки) который выпросила в детдоме. Экзаменаторы проверили мой слух, музыкальную память и попросили что-нибудь спеть. Я в упоении исполнила старинный романс (хотя голоса не имела, но очень любила петь) и была принята.

Воспитательницами студии были Зинаида Ивановна Кравцова, интеллигентная дама, которая жила с двумя сыновьями в этом же доме ниже этажом, и старшая воспитательница Татьяна Михайловна Уткина. Шумская увлекалась тогда школой Айседоры Дункан и преподавала нам пластику и ритмику. Шумская была большой грузной женщиной, весьма эмоциональной, но с твёрдым и решительным характером. Не знаю, какая она была актриса и числилась ли за театром после того, как стала директрисой студии, но она была тесно связана с театром и его людьми.

Актеры, преподававшие у нас, получали за это хорошие пайки. Помню рюкзаки за спиной у наших педагогов в определённые числа месяца. У всех, кроме Юрия Михайловича Юрьева. Носил ли ему кто паёк домой или он его вовсе не получал, не знаю, но рюкзака мы никогда у него не видели.

Детей Шумская одевала с большим вкусом, несмотря на убогие возможности того времени. Она придумывала невероятные вещи. В общежитии были только девочки, все как на подбор очень привлекательные. Иногда девочки появлялись на улицах, одетые как сестры милосердия – в коричневых или синих платьицах, в зависимости от того, какой доставался материал, в белых передниках с красным крестом на груди. На головах белые косыночки с аккуратной строчкой (которую делали сами девочки), с маленьким красным крестиком спереди на голове.

В руках они несли «новые» сандалики, шагая по улице босиком.

Шумская уверяла, что детям очень полезно ходить босиком. Она сама подавала тому пример, шествуя во главе ребят, всегда элегантно одетая, и демонстративно неся свои туфли в руках. То девочки появлялись с явно завитыми локонами и большим бантом на голове, в плиссированных и очень коротких платьицах из ситца (потом я узнала, как делались эти локоны – на белую большую стеариновую свечку накручивали волосы и гладили через тряпку утюгом, получались длинные локоны). То они прогуливались по улицам в матросской форме (синяя юбка в складку и белая блузка с синим воротником, тогда это было модно). Зимой они ходили в шубках, сделанных из портьерной ткани, но очень хорошо сшитых, в капорах – тёплых, уютных. Ноги всегда были добротно обуты: в сильные морозы в валеночках, а в обычные дни – в сапожках с галошами.

Эти дети на улицах голодного и холодного Петрограда были завистью всех ребят. Все хотели поступить в студию, да и родители стремились устроить туда своих детей, хотя бы приходящими. Принимались в студию дети школьного возраста, начиная с первого класса. Живущие в большинстве своём были дети из детских домов.

Лилина уделяла очень много внимания развитию этой студии, и благодаря её заботам дети в студии жили в лучших условиях, чем в простом детском доме. Студия не была разделена на классы – драматический, музыкальный, балетный и пр. Дети занимались всем, и пристрастие ребёнка к тому или иному предмету проявлялось постепенно. Общие предметы изучали в школе. Дети ходили в бывшую гимназию Юргенса, ставшую 21-й Совшколой на Фонтанке, а некоторые учились в бывшем Тенишевском училище.

Дети увлечённо трудились в студии над постановкой спектакля. Им предварительно объясняли пьесу в целом и каждую роль в отдельности. Они искренне переживали за тот или иной персонаж в пьесе и силой своего воображения превращали условности театра в правду жизни. Студия очень помогла развитию духовного мира ребят и научила любить и понимать прекрасное. Так увлекательно было попадать в страну, где всё не так, как в жизни, и фантазия ребят работала в полную мощь.

Спектакли оформлялись художниками театров, а костюмы шили в театральных мастерских. В студии были поставлены спектакли «Красная шапочка», «Грибной переполох», «Кот в сапогах», «Четыре времени года», «Люлли-музыкант», «Снегурочка» по Островскому и целый ряд концертных программ. Выступали дети у себя в студии, куда приглашались родители, знакомые и педагоги, или же выезжали на разные заводские и клубные площадки, а иногда давали детские утренники даже в Александрийском и Мариинском театрах.

Уроки Юрия Михайловича Юрьева произвели на меня огромное впечатление и оставили след на всю жизнь. Прежде всего, впечатление от его внешности, его манер, его неповторимого, только ему присущего чтения стихов. Он учил ребят выразительному чтению и очень следил за дикцией и умением держаться во время исполнения. Внимательно следил за знаками препинания.

«Главная мысль может быть той же самой, но в каждом придаточном или вводном предложении какая-то её разновидность, которая должна чувствоваться и оттеняться в художественной речи. Следовательно, после каждого знака препинания нужно дать другую краску, и если её не дать, то сольётся не только фраза, но и мысль. Для этого необходимо делать паузу. Паузы необходимы актёру и для того, чтобы остыть от предыдущего настроения, чтобы заразиться другим настроением, пережить его и как результат дать в новой фразе новую жизнь и интонацию», – это он напишет потом в своих «Беседах актёра», изданных в 1946 году. Когда я читала эту книгу, я вспоминала студию, и его уроки, и эти же самые слова.

Мы тогда просто подражали его манере чтения, читали с тремолой в голосе и пафосом: «Жёлтый дрок выскакивал вверх своей пирамидальною верхушкою, белая кашка как лилия…» и т. д… Голоса звучали, как нам казалось, необыкновенно, и некоторые из нас получали отличные отметки. Нам нравилась его манера разговаривать с ребятами как с равными, он всех ребят называл на «вы».

Когда Юрьев стал ставить спектакль «Снегурочку», я получила роль Мизгиря. Репетировала с великим удовольствием. Конечно, я не очень понимала глубину истинного смысла, когда произносила слова: «Смотри туда, Купава, видишь солнце? Для солнца возврата нет, и для любви погасшей возврата нет, Купава», – но мне нравилась роль, нравился текст и, главное, очень нравился костюм. На генеральной репетиции на меня надели парик, приклеили усы и бороду, и я была просто в восторге, ведь дети вообще любят преображаться. Но когда я в таком виде вышла на сцену раздался дикий хохот, так как лица моего не было видно. В зале было много приглашённых. Громкий голос Юрьева остановил спектакль, он крикнул: «Снимите с ребёнка волосы». Меня уволокли за кулисы и содрали усы и бороду.