Мне было так обидно, я разрыдалась и не могла остановиться. И вдруг за кулисами появился какой-то человек, он как-то деловито стал говорить, что хорошо, что сняли волосы, что Мизгирь был без бороды и усов, и, вообще, у него не было длинных волос и не надо было всё это надевать, утёр своим платком мои слёзы, надел на мои волосы шапочку и просто сказал: «Ну, сосчитай до пяти и выходи, раньше не выходи, а то я не успею пройти в зал. Юрьев тебя очень хвалил, ты его не подведи, и все ждут тебя. Ну, начинай считать». Он говорил так, как будто ничего не случилось, а произошла маленькая пауза… Я сосчитала до пяти и вышла на сцену. Человек этот, как я потом узнала, был Александр Александрович Брянцев.

У Юрьева мы много занимались дикцией. Каждое слово, даже когда мы говорили шёпотом, должно было быть услышано во всех дальних местах в зале. Целый день ребята твердили поговорки по очереди на каждую букву. «Хорошая дикция – это вежливость актёра, – повторял Юрьев. – Нужно каждое утро заниматься голосом и совершенствовать свою дикцию». Каких только он не давал упражнений, чтобы дикция была хорошей. Но постановкой голоса с нами никто не занимался, а посему было очень трудно тем, у кого от природы не был поставлен голос. Мы читали гекзаметры, нам нравилось выговаривать слова «Он перед грудью уставил свой щит велелепный, дивно украшенный, шлем на главе его четверобляшный» и т. д. Эти слова произносились с силой, мы упивались ими, ощущая свою мощь, свои возможности.

Из-за хорошей дикции я пострадала и, как мне казалось, надолго утратила расположение ко мне Юрия Михайловича. Однажды придя в студию, он вызвал меня и предложил прочесть комедию или водевиль, я сейчас не помню, с тем чтобы вечером поехать вместе с ним на спектакль и просуфлировать вместо заболевшего суфлёра. Я с радостью согласилась и в назначенное время, предварительно отпросившись у воспитательницы, примчалась на квартиру Юрьева. Он как раз выходил, и мне не удалось увидеть, как он живет. Мы сели на извозчика и отправились на спектакль, который должен был состояться в помещении бывшего Офицерского собрания на Литейном проспекте. Народу было много, все сидели не раздеваясь, как в кино, холод в зале был адов. Меня посадили в суфлёрскую будку и условились: если актёры меня будут плохо слышать, то будут стучать ногой по полу, как бы невзначай, а я должна сразу же подавать текст погромче. Актёры играли первоклассные, и я, хотя предварительно и прочла пьесу, никак не ожидала, что будет так смешно. Вначале я подавала текст отлично, но постепенно, увлекаясь игрой артистов, стала реагировать на смешное, а под конец акта я уже хохотала до слёз, забыв всё на свете. И опомнилась только тогда, когда все актёры стояли у моей будки и истерично стучали ногами. От страха я не могла найти текст и громко говорила: «Сейчас, сейчас, не пойму где мы остановились. Господи, что же это такое? Где же это?» От растерянности и ужаса я заплакала и из-за слёз совсем уже ничего не видела, что написано в моём экземпляре. Актёры что-то проговорили своими словами и велели дать занавес.

Меня, зарёванную, вытащили из будки. Юрьев кричал: «Уберите эту писюху, и кому это в голову пришла идиотская мысль позвать девчонку». Мне дали денег на трамвай, хотя студия была рядом, и отправили домой. Всю дорогу я ревела навзрыд, меня останавливали прохожие, думая, что что-то случилось, но я только мотала головой и, рыдая, продолжала идти.

Урок Юрьева был через два дня. Я не пришла, так как заболела, у меня поднялась температура—то л и на нервной почве, то ли действительно я простудилась. Юрий Михайлович, оглядев класс, спросил: «Где Пугачёва?» Ему ответили, что я больна. После занятий он пришёл навестить меня, я чуть не сгорела от стыда. «Вы прекрасно суфлируете, только нельзя во время дела отвлекаться. Я был фраппирован вашим поведением, в следующий раз вы это учтите, ну-ну, поправляйтесь». И ушёл. В комнате остался только аромат его одеколона или духов – он всегда был надушен. Я была так смущена, что не сказала ни слова, только сидела на кровати и думала: он сказал в «следующий раз», значит, они простили, значит, позовут ещё раз. Но этого следующего раза так и не было. А что значит «фраппирован»? Что это за слово? Я впервые его тогда услышала. Слова его запомнились на всю жизнь, так как повторяла их всем тысячу раз и непонятное «фраппирован» просила разъяснить всех.

Юрьев на занятия приходил всегда в идеально выглаженном костюме, в гетрах на ногах, с четырьмя чёрными пуговичками сбоку, в галстуке, который он менял, ни разу не пришёл в одном и том же. Дети всё видят, всё замечают. Когда он вызывал ученика то смотрел на него немного прищуря глаза, как бы издали наблюдая за ним. Никогда не останавливал, давал прочесть стихотворение или прозу до конца, и только тогда начинался разбор: что было правильно и чего недостаёт, чтобы было хорошо. Иногда он говорил: «Правильно, но неинтересно», – вот тут было уже сложней.

Мы любили юрьевские уроки, он очень нравился детям, нам хотелось ему подражать. Его манера говорить, его красивые плавные жесты, его походка, его костюм, аромат его духов – всё нам нравилось в этом человеке и, главное, какое-то особое уважительное и любезное отношение к каждому ученику. Юрий Михайлович был гордостью нашей студии.

Очень мы любили и занятия со Снетковой, она вела балетный класс, ну а все девчонки любят танцевать. Вот тут уж мы не жалели сил. Слова «фуэте, плие, батман па де ша, арабеск» и т. д. просто дурманили наши головы. Как настоящий талантливый педагог, Снеткова была человеком удивительной нежности, доброты и огромного терпения. Не жалея себя, она занималась с ребятами. Как чутко она относилась к детям, чтобы исправить вместе с нами наши ошибки! И дети платили ей искренностью и любовью. Урок Снетковой всегда начинался с того, что ребята выкладывали ей все свои горести и радости. Она всегда умела понять и утешить, умела порадоваться вместе с нами.

Вспоминаю такой эпизод. Постановщиком танцев был Павел Петров, балетный артист из Мариинского театра. Он репетировал с нами вальс Шопена до-диез минор. Мы танцевали вальс с легкими шарфами, и Снеткова тщательно разработала этот танец. Девочки, живущие в студии, делали всё сами – убирали, вытирали пыль, дежурили на кухне, раздавали пищу во время завтрака, обеда и ужина, мыли посуду, выносили отбросы и «парашу», поскольку в ту пору ничего не работало. Однажды, когда была моя очередь и я мыла полы в классе, я так увлеклась, что стала показывать своей напарнице, как правильно надо делать движения. Вместо шарфа у меня в руках была мокрая тряпка, и я вдохновенно носилась с этой тряпкой по всей комнате. Моя напарница подпевала мелодию вальса, мы были счастливы, что всё в точности запомнили, как учила нас Снеткова. Но, о ужас! Когда мы закончили танец, то оказалось, что все стены забрызганы водой от мокрой тряпки. Вошла воспитательница и не узнала комнаты. «Что это такое?» – «Вальс Шопена», – тихо ответили мы. «Но я же не просила мыть стены, зачем вы их трогали и при чём здесь вальс?» – «Мы репетировали и сделали это нечаянно», – пролепетали мы. Воспитательница ушла, не сказав ни слова, и через несколько минут вернулась со всей компанией девочек. «Посмотрите, что сделали ваши подруги. Чтобы никогда никто не смел репетировать, когда моете полы. Придётся красить стены». Но, к нашему великому счастью, к вечеру пятна высохли, их даже не было заметно. Красить стены не пришлось. Нас наказали – не пустили на прогулку. Когда Снеткова узнала про это, то смеялась от души. «Хорошо, – говорила она, – что вы часто меняли воду, тряпка, очевидно, не была грязной».