В десятом, выпускном, классе педагога Христиана Петровича Иогансона несколько кандидаток на высший балл. Кшесинская – в ведущей тройке. После суховатой педантичной Вазем с ее замечаниями на репетициях, похожими на диктант, уроки «Христеньки», как зовут его между собой воспитанницы, всегда – игра, образные представления.

Величавый патриарх со скульптурной лепкой лица Иогансон не просто самый титулованный среди педагогов-репетиторов. Начавший балетную карьеру, как Кшесинский-отец, еще в царствование государя Николая Первого, танцевавший некогда в паре с самой Марией Тальони обрусевший швед-эмигрант – один из творцов русской школы классического танца, ревностный ее служитель и охранитель. Большинство училищных педагогов были когда-то его питомцами и в собственной практике следуют благоговейно заветам учителя.

В классе «Христеньки» всегда приподнятая атмосфера: безупречно одетый, говорящий с французским акцентом улыбчивый ветеран заражает учениц артистизмом, благородной, неаффектированной простотой. Его показы выразительны и ясны, он учит воспитанниц не скакать эффектно на пальцах, а мыслить и переживать. Работая с ним, не замечаешь абсолютно часов: звонит за стенкой колокольчик к окончанию занятий, а чувство такое, будто и половины урока не минуло.

У старого джентльмена правило: ждать, пока не покинет зал последняя ученица.

– Христиан Иванович, до свидания!

Элегантный наклон головы в сторону присевшей в книксене «пепиньерки».

– Оревуар, Христиан Иванович!

Очередной полупоклон, улыбка.

– До свидания…

– Малечка, дорогая! – наклонившись, он целует ее в макушку. – Пожалуйста, кланяйтесь от меня почтенным вашим батюшке и матушке!

– Спасибо, Христиан Иванович! Непременно!

– Храни вас Бог, детка!

– Значит, воспитанником своим ты вполне доволен? – Тучный, в пышных усах Александр Третий глянул вопросительно на неудобно сидевшего напротив обер-прокурора Синода Победоносцева. – Служит исправно, от дел государственных не отлынивает… Так, что ли?

– Точно так, ваше величество.

От опытного царедворца не ускользнула озабоченная нотка в словах государя. Что интересно за сим последует?

– Скажи, Константин Петрович… – Александр по-медвежьи тяжело поднялся из-за стола (вскочил одновременно и высокий, вровень с императором, Победоносцев). – Ты молодым себя помнишь? – Взял собеседника под локоть, повел не спеша через кабинет, – Когда в жар и холод бросало от каждой проходящей мимо юбки. А?

Они приблизились к высокому, вровень с полом, окну, встали в простенке между портьерами. За литыми высокими стеклами, расцвеченными морозцем, падал на деревья гатчинского парка бесшумный снег. Весна по обыкновению не торопилась на русский север.

Победоносцев чувствовал, что запарился в вицмундире, хотелось почесаться под тесным воротником. «Ну же, ваше величество, – мысленно торопил он монарха, – объясните наконец ваши иносказания!»

Царь, слава богу, недолго дипломатничал, рубанул по обыкновению сплеча: наследник мается плотью. Угнетенное состояние духа: вял, апатичен, сам не свой… Императрица обеспокоена, вопрос обсуждался на семейном совете.

– Вырос жеребчик…

Ироничный взгляд на воспитателя сына.

– Что скажешь?

Фыркнул в усы, тут же посерьезнел, провел задумчиво пальцем по орденскому созвездию на груди у верного сподвижника:

– Константин Петрович, ты не хуже меня знаешь наследника. Сам он недостаточно решителен. Не нарвался бы на дрянь какую… Займись оным делом немедля. Найди достойную особу. Не мне тебя учить… Доложишь, что и как… Ступай, спасибо за службу. Докладом твоим я доволен вполне…

Поклонившись, Победоносцев скорым шагом пошел из кабинета.

Щекотливое поручение монарха не выглядело по меркам морали описываемого времени чем-то исключительным. Добрачные связи среди молодых (и не очень) представителей царствующей фамилии были в порядке вещей. Афишировать их считалось дурным вкусом, иметь содержанку, любовницу на стороне – едва ли не уставным правилом. Столичная публика и обыватели сплетничали о романах великих князей с кафешантанными танцорками, артистками императорских театров, балеринами, газеты помещали по этому поводу карикатуры, писали фельетоны. Дело дальше не шло, выказывать решительное осуждение великосветским романам мало кому приходило в голову. Что позволено, как говорится, Юпитеру, не позволено быку…

Предпринятые в спешном порядке действия по исполнению императорской просьбы дали на первом этапе неожиданный сбой. Отвечавшая, казалось бы, всем требованиям особа, молодая певица оперного отделения Мариинского театра Е. Мравина, призванная удовлетворить отроческие потребности цесаревича, внезапно заартачилась. Объявила, что обручена, расплакалась в кабинете министра двора барона Фредерикса, обещавшего в случае положительного ответа личное покровительство, подписала, волнуясь, бумагу о неразглашении деликатного разговора и через какое-то время приказом дирекции императорских театров была переведена под благовидным предлогом в Москву.

Пока раздосадованный неудачей Победоносцев решал головоломку с поиском очередной кандидатки, наследник развлекался как мог.

Записи из юношеского дневника Николая:

«Такой массы цыган никогда не видел. Четыре хора участвовали. Ужинали, как тот раз, с дамами. Я пребывал в винных парах до шести утра. Проснулся – во рту будто эскадрон ночевал».

«Мы танцевали до упаду… потом ужинали… легли спать в 3 часа 30 минут утра».

«Вчера выпили 125 бутылок шампанского».

«Не выдержал и начал курить, уверив себя, что это позволительно».

«Мы напились… перепробовали 6 сортов портвейна и напились… мы валялись на траве и пили… осоловели… офицеры принесли меня».

«Очень весело засматривался на ту же цыганочку».

Дальше – больше. Армейский товарищ цесаревича гусар Евгений Волков, провожая как-то вечером Николая в Гатчину, попросил остановиться на минуту возле лавки бижутерии на Кронверкском: вспомнил, что собирался купить в подарок на день рождения сестры какую-нибудь безделушку.

В помещение, тотчас же окруженное конвоем наследника, приятели вошли вместе, стали разглядывать выставленный на полках товар. Полуживой от потрясения тщедушный хозяин, то ли поляк, то ли немец, доставал дрожащими руками вещь за вещью, бормотал не переставая: «Извольте, извольте глянуть…» За спиной у него в это время скрипнула дверь, в помещение проскользнула рыжеволосая девушка в накинутой на плечи узорчатой шали.

– Ах! – только и смогла выдохнуть она, бросив изумленный взгляд на гостей.

Последовавшая за этим сцена чрезвычайно напоминала гоголевскую в финале «Ревизора»: застывшие в вопросительных позах гусары лишились, похоже, дара речи. Опомнившийся первым Волков начал было какую-то приличествующую моменту фразу, но опоздал: девушка, тенью мелькнув вдоль прилавка, исчезла за дверью.